Ксения не стала спорить, а пошла на кухню, готовить щи и тихо плакать. Если такие слезы капают в щи, то они получаются хуже солянки, каждая слеза на вес чайной ложки рассола.
— Она у нас рехнулась, — сказала Маргарита своему мужу Максиму Корнелиевичу.
— Ты о ком? — спросил Максим, открывая пиво.
Он налил отцу.
Корнелий Иванович отпил и сказал:
— В мое время было только «Жигулевское» — и не больше бутылки в одни руки. Но какой напиток!
— А вчера она на рынок не пошла, — сказала Маргарита. — Я ее прошу по-человечески, вы же знаете, как я маму Ксеню уважаю, а она ноль внимания. А она говорит — на рынок не пойду, не могу даже по Краснопартизанской ходить. Как будто всю жизнь по ней не ходила.
— Возраст, — заметил Максим, — сказывается при всем моем уважении.
Корнелий в разговор не вмешивался. Он задумался. Он лучше всех знал свою жену. С ней творилось неладное.
С точки зрения человеческого поведения объяснимое, но человек этот был особенным.
Максим решил наладить мир в семействе и произнес:
— Ладно уж, я сам в садик схожу, а ты, ма, завтра в химчистку мой костюм отнеси, лады?
— Это в какую химчистку? — спросила Ксения.
— На бывшую Серафимовича, — сказала Маргарита. — И мой серый костюм захватите.
— На Серафимовича не могу, — сказала Ксения из кухни.
И все замолчали.
Серафимовича была улицей почти соседской.
— Значит, не хочешь, ма? — спросил Максим.
— Значит, не желаете, мама? — спросила невестка.
— Не могу, видит бог, не могу, честное пионерское, — ответила Ксения с надрывом, без юмора.
— Но ведь вы еще на той неделе ходили, — вспомнила Маргарита.
— На той неделе я, можно сказать, еще на живого человека была похожа, — сообщила Ксения и громко шмыгнула носом.
В этот момент Корнелий поднялся и пошел наружу, на двор.
Никто, кроме Ксении, его ухода не заметил. С тех пор как Удалов вышел на пенсию, его многие перестали замечать. А в семье и подавно.
А Ксения сдвинулась к окну, чтобы наблюдать, как он выйдет из дома и куда завернет.
Но Удалов не появился, значит, он пошел на первый этаж — или к Грубину, или к профессору Минцу.
Ксения слушала голоса сына и невестки, голоса были громкие и даже пронзительные, они произносили грубые и укоризненные слова, но Ксения не вдумывалась в их смысл. Она глядела на улицу, на увядающую, бурую из-за сухого лета, так и не успевшую толком пожелтеть листву. Осень в этом году выдалась некрасивая, не золото, а сплошная грязь. И жизнь у Ксении не удалась. Она вообще-то была несчастной женщиной.
— Вы куда? — спросила Маргарита.
— Тебя не касается, — ответила свекровь.
Ксения спустилась по скрипучей темной лестнице, легко продуваемой сквозь щели — дом был старый, считай, барак, тридцатых годов, давно пора бы сносить и дать им квартиру в пятиэтажке улучшенного типа. Все, кто предшествовал Корнелию на посту директора стройконторы, и те, кто сменил его на том посту, — все построили себе виллы, коттеджи или хотя бы квартиры в элитном доме на Марксистской. Один Удалов так и остался в покосившемся доме № 16 на Пушкинской улице.
Что-то ей сегодня все было не по душе. Даже запахи на лестнице уловила, застоявшиеся, почти древние, кухонные и другие. И стекло мухами засижено так, что света не видать. Давно пора бы вымыть, а кто возьмет на себя такой труд?
Ксения спустилась на первый этаж, остановилась перед дверью к профессору Минцу. Дверь была стандартная, все слышно, только Корнелий с Минцем стояли не у двери, а в комнате, и голоса их доносились не очень внятно.
— А ты давал основания? — это Минц говорит.
— Ну какие основания! Ты меня скоро тридцать лет знаешь. Ну какие могут быть основания в нашем городишке, где каждый каждого в лицо знает?
Он засмеялся каким-то невнятным смехом. Минц тоже засмеялся.
— Не преувеличивай, Корнелий... Дыни желаешь? Мне одна женщина вчера принесла. Балует она меня.
Затем голоса отдалились и стали неразборчивыми.
Ксения вздохнула.
— Смеются, — произнесла она вслух. — Ну ладно, досмеются.
Она вышла на Пушкинскую и направилась к центру.
Вышла было к площади Землепроходцев, но тут ее словно плетью по ногам стегнули.
Дальше ни шагу!
Она и замерла.
Впереди был виден Гостиный двор. Прямо перед глазами магазин «Все для сада-огорода».
Вот именно! Этот самый магазин. Зловещая дверь приоткрыта в тягостный полумрак, откуда как орудия пыток выглядывают грабли...
Ксения зажмурилась от ужаса и попятилась.
Так она и пятилась метров двести, пока сообразила развернуться. Пускай они смеются над ней и осыпают ее упреками и оскорблениями. Если у женщины нет способов отстоять свою честь на дуэли или в конном строю, может быть, демонстрация слабости окажется более убедительной, чем напор силы?
И Ксения направилась к профессору Минцу.
Перед дверью к нему она остановилась и некоторое время прислушивалась — не хотелось ей встретиться там с мужем.
Внутри царила тишина, а потом послышался негромкий голос профессора. Он напевал известную песню «Мани-мани-мани» о власти денег. Значит, он один.
Ксения стукнула в дверь костяшкой пальца.
— Заходи, Ксения, — откликнулся из-за двери профессор.
— Здравствуй, Лев Христофорович, — сказала Ксения. — Как ты догадался, что это я скребусь?
— Дедукция, мой друг, дедукция, серые клетки моего головного мозга вычислили, что если в семье Удаловых зародилась проблема и побеседовать о ней ко мне пришел Корнелий Иванович, то неизбежно скоро заявится и другая сторона конфликта. Правда, я не думал, что так скоро. Садись, Ксения, рассказывай.
— А ведь он сознался, — ответила Ксения, но села в новое кресло, купленное в Швеции одним из почитателей профессора, который полагал, что Минц в последнее время меньше делает открытий, потому что старое кресло совсем протерлось — пружины наружу! — Если этот мерзавец признался, тогда я молчу.
— Он ни в чем не признался, — возразил Минц. — И боюсь, что Корнелию не в чем признаваться.
— Помолчи, Лев, — отрезала Ксения. — Иначе я и за тебя примусь. Позорно покрывать мужикам друг дружку.
Минц оробел.
Человек — существо многоплановое. Минц — не прост, как хронометр. И потому не всегда последователен в своих поступках. Поставьте Льва Христофоровича на подиум в том зале, где дают Нобелевские премии, и предложите прочесть нобелевскую речь без бумажки. Он это сделает спокойно. Его не смутят даже взгляды членов Шведской академии или улыбка шведского короля. Но перед кассиршей в нашем гастрономе он теряется, как школьник, в домоуправление ходит с душевным трепетом, а Ксения Удалова способна довести его до дрожи в конечностях.
Он знал, что визит Ксении — дело решенное и близкое, он знал, что Ксения потребует от него защиты от мужа, он все предугадал и предусмотрел, но ответить отказом, что было единственным разумным действием с его стороны, он не смог.
— Тогда рассказывай о симптомах, — вздохнул он. — Чаю хочешь?
— Я уже ничего не хочу.
— Говори.
— Не знаю, что здесь мой благоверный плел, но я тебе со всей ответственностью заявляю: седина в бороду, бес — в ребро. Ты меня понимаешь?
— Корнелий не производит такого впечатления.
— А ты не девица, чего тебе производить. А вот существо в юбке для него... ах, что тут говорить! Удавлюсь!
— Вот это лишнее.
— Знаю, что лишнее. Лучше его удавить, но рука не поднимается.
— Ксения, не отвлекайся.
— Хорошо, не буду. Ты ихнюю бухгалтершу видел?
— В стройконторе?
— Вот именно. Не видел? Я тебе скажу — крокодил с острова Комодо. Сухопутная тварь.
Ксения просмотрела немало познавательных программ по телевизору, и поэтому для нее крокодилы с острова Комодо были существами понятными и не чужими.
— Продолжай, — сказал Минц.
— Дальше — хуже. У нас в молочной продавщица — это раз, а на рынке в магазине «Все для сада-огорода» такая татарка, хоть чадру надевай! Дальше перечислять?
— Это все подозреваемые пассии твоего Корнелия? — спросил Минц, хотя можно бы и не спрашивать — и так все понятно.
— Ты словами не раскидывайся, — попросила Ксения. В ее глазах накапливались слезы — вот-вот покатятся вниз по алым щекам. — Ты пойми мое состояние. Он себе в детском садике одну отыскал. А ей всего-то лет шестнадцать-двадцать! Его же за развращение пора сажать. Хотя теперь эти Лолиты такие пошли, что пенсионера тащат в кровать и еще обкусывают.
— Что делают?
— Зубами по карманам шарят, — сказала Ксения. — Это так печально, чему их в школе обучают? А может быть, этому и обучают...
— Ксения, скажи, а ты не задумывалась: вдруг все эти женщины — плод твоего разгулявшегося воображения?
