Дверь захлопнулась. И почти сразу же по титановым шпангоутам, пронизывая тело баржи, прошла не то слышимая, не то ощутимая костным мозгом дрожь, не похожая на характерный рокот турбореактивных двигателей или пронзительный пульсирующий стон, с которым выплевывает струю плазмы маршевый стелларатор. Я поспешно зашарил в поисках фиксирующих ремней. Койка — не противоперегрузочное ложе, но если я на старте с неё упаду, последствия могут быть самыми печальными для неупрочнённых костей.
Вестибулярный аппарат человека — на удивление точный прибор. Мельчайшие колебания жидкости в костяных канальцах позволяли моему нейраугменту реконструировать движения баржи: вот легкий толчок — многотонная махина трогается с места, — потом плавный разворот по широкой дуге. Машина описала почти полный круг по равнине, опаляя холодный песок реактивным выхлопом, покуда не замерла на миг перед краем обрыва, нацелившись носом в только что появившийся над высеребренным горизонтом краешек солнечного диска. Потом двигатель взревел, словно демон у врат ада, и баржа прыгнула с обрыва, набирая ускорение.
Перегрузка распластала меня по койке, точно микроба — по предметному стеклу. Прежде мне не приходилось испытывать ничего подобного — даже на Тартаре, где тяготение превосходит земное на треть. Если пилоты орбитальных барж переживают такое каждый рейс, я запоздало снимаю перед ними шляпу. Мы мчались навстречу рассвету, взбираясь все выше и выше, сквозь верхние слои атмосферы круто уходя туда, где сопротивление воздушной оболочки Габриэля уже не будет оказывать влияния на наше движение. Койка медленно складывалась по мере того, как вектор ускорения менял ориентацию, покуда не оказалось, что я лежу на стене, а пол возвышается надо мной. Пистолет сполз следом, тыкаясь мне дулом в бок, словно брошеная зверюшка.
По привычке я ожидал, что баржа выйдет на орбиту, сделав передышку в бесконечном падении вокруг планеты, прежде чем вновь сорваться с привязи тяготения, отправившись в дальний путь, но не учел тех ограничений, которые накладывает на космических путешественников устаревший отныне термоядерный двигатель. Топливо в нем расходуется не слишком эффективно, поэтому мечта всех исследователей космоса — движение с постоянным значительным ускорением — для него так же недостижимо, как для архаичных химических ракет. Приходится производить вначале расчет баллистической траектории, не менее сложной, чем безумные петли «гравитационной пращи», придававшие ускорение доисторическим «Вояджерам». А потом — тратить дни и недели в свободном падении, ожидая цели. Разница только в конечной скорости; но и последствия ошибки могут быть куда как более серьезными.
А-привод не нуждался в подобных сложностях. Я начинал понимать, почему он так приглянулся агенту Тоомен. Изящество бульдозера и тонкость носорога. Минут двадцать спустя ускорение ослабело — я оценил его примерно в половину «же», — но не исчезло совсем, и до меня постепенно начало доходить, что таким оно и останется на протяжении всего рейса, за исключением краткого промежутка на полпути, когда баржа, выключив двигатель, развернется кормой к цели, чтобы погасить набранную скорость. «Полпути» в данном случае скорей идиома, потому что мы движемся к Адонаю и его притяжение помогает нам — значит, поворот случится раньше… или нет? Нам ведь придется еще уравнивать скорость с летящим по своей орбите Самаэлем, тот ведь ближе к звезде и движется быстрей своего соседа по системе… Черт, почему я никогда не увлекался орбитальной динамикой? Чем только не приходилось заниматься! В глубинах твердопамяти хранится масса информации по социальной психологии, наркохимии, генженерии и даже цветочному дизайну (одно из самых неприятных дел в моей практике было связано с контрабандой лазурогенных, то есть под заказ сфабрикованных, орхидей), но за пределы атмосферы мои интересы прежде не распространялись.
Что же, все когда-нибудь случается впервые.
Дверь распахнулась снова. Висевшая на одной руке Линда Тоомен швырнула мне баллончик с заживляющим гелем и рулончик стерильной пленки и двинулась прочь — вниз по коридору, превратившемуся в вертикальную шахту, пробивавшую жилой отсек от носа к корме. Для постоянного ускорения баржа все же не была приспособлена. Ступеньки, по которым лезла агентесса, проходили рядами вдоль боковых стенок колодца и были нужны для того, чтобы отталкиваться от них в невесомости, где между низом и верхом разница чисто условная.
— Времени возиться с вами у меня нет, — отрешенно заявила ее аватара, формируясь у меня перед глазами. — Забинтуете руку сами. Из каюты пока не выходите.
— Погодите! — воскликнул я вслух, покуда изображение не расплылось. — Сколько нам лететь?
— Приблизительно трое суток, — ответила Тоомен спокойно. — Повезло — Самаэль и Габриэль находятся по одну сторону звезды. Если бы нам пришлось огибать Адонай, мы потратили бы больше недели.
Все верно — приближаться к горячей звезде не рекомендуется. Во-первых, не выдержит термозащита, и без того не рассчитанная на сброс тепла, вырабатываемого организмами пяти человек, а во-вторых, радиация от этой ядерной печки исходит неслабая. Мы и так здорово рискуем в этом рейсе.
Связь прервалась, и я вновь остался один. На то, чтобы перемотать руку повязкой с биогелем, у меня ушло добрых полчаса, невзирая на помощь медицинской программы. Потом я попытался развеять скуку, подключившись к бортовой интелтронике. Никаких сюрпризов меня не ожидало — после визита Тоомен доступ появился, но ограниченный настолько, что лучше бы его и не было. Работали наружные камеры — реликт той эпохи, когда визуальный контроль почитался необходимым, хотя реально им не пользовались даже во времена Гагарина. Впереди полыхала звезда, скрытая черным пятном видеофильтра — только серебряное зарево короны на полнеба. Позади уменьшался идеально круглый диск Габриэля, алмазы и мутное золото. Некоторое время я развлекался, подбирая такой режим воспроизведения, в котором будут видны звезды, а потом — отыскивая в их россыпях что-то знакомое: вот лимонная горошина Михаэля, вон горит близкий знакомец Арктур, вон та же Гемма, а вот — красный гигант Рас-Альхаге, альфа Геркулеса… Красивые звезды, но и только. Пригодных для жизни планет в их окрестностях ожидать не приходится, а без планет что они? Лишь маяки.
Потом я принялся отыскивать, уже с помощью атласа, солнца сорока миров Доминиона Земли… уже бывшего Доминиона. До сих пор подсознание мое отказывалось верить, что дорога назад закрыта, что до конца своих дней я обречен существовать на пустынном Габриэле. Интересно, если колония сможет все-таки запустить лифтоносец, где ближайшая планета, куда тот сумеет долететь? Получалось, что ближайшая — это Миктлан, но в то, что там без связи с метрополией сохранится не то что цивилизация, а и сама колония, я не верил. Каторжные миры неласковы, а вторая луна газового гиганта с фривольной кличкой Щелкунчик — особенно. Похожа на Европу, ту, которая спутник Юпитера, только ледяная корка над планетарным океаном тонкая, хрупкая, приливы со стороны многочисленных спутников рвут ее на айсберги…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
