— Давай! — коротко велел широкоскулый сержант, подкрепляя своё требование пинком в спину, — пошёл!
Выпрыгнул я прямо заботливые руки старшины, подхватившего меня, и, не иначе как по привычке, скрутившего руки после приветственного удары под дых. Впрочем, он тут же опомнился, отпустив меня и оттолкнув в сторону.
Оглядываюсь по сторонам, пытаясь сообразить, а куда же, собственно говоря, меня привезли? Двор, насколько я могу видеть, большой, а забор — высокий, благо, хотя бы без колючей проволоки наверху…
… потому как остальное — навевает!
— … в нашем детдоме, — слышу отголосок чужого разговора, и всё мне становится ясно. Ну да… чем ещё это может быть?
Двухэтажный, безнадёжно казённый спальный корпус, длинный и какой-то унылый. Одноэтажные постройки и флигеля. Потрескавшийся, старый, но чистый, и я бы даже сказал — болезненно чистый асфальт, какие бывают, мне кажется, только в армейской части и в тюрьме.
Деревья и кустарники в ряд, но такие же унылые. Да и вообще, всё здесь навевает тоску и может, без всяких усилий со стороны декораторов, стать отличной базой для съёмок фильма о постапокалипсисе или хорроре.
Вся эта казёнщина, ощущение безнадёги, пропитывающее учреждения подобного рода…
… и лица. Детские лица, при виде которых мне стало нехорошо.
Не нужно говорить ничего… и так ясно, что детдом — для дефективных. Для сложных. Для бегунков. Для подростков с криминальными наклонностями…
… и с диагнозами.
— Вот, Савелов, — слышу голос Татьяны Филипповны как сквозь вату, — твои новые товарищи!
Не знаю, сколько я стоял в оцепенении, пытаясь осознать, что это всё не сон, и что я не персонаж авторского, артхаусного фильма из тех, что очень ценят члены жюри и тонко чувствующие зрители, но с персонажами которых отождествлять себя ой как не хочется!
Казалось, был готов и не к такому повороту событий, но то — в теории… Это как готовность к школьной драке, когда ты вроде и знаешь какие-то приёмчики, и даже учился когда-то чему-то, и накрутил себя соответствующе в горячечных мыслях, а как до дело дошло, так руки-ноги ватные, и удар совсем не тот, и противник, в общем-то совсем не грозный, не ложится с одного замаха.
Ворота с тягучим скрипом открылись, вырвав меня из сомнабулического состояния. Почти сразу же «Москвич», газанув без нужды, выбросив задними колёсами пыль, вырвался за ворота — прочь из серой хмари, в нормальную цветную жизнь. Чуть погодя вперевалку выехал автозак, и двое мужчин, бдительно дежуривших возле металлических ворот, закрыли их на массивную щеколду, повесив потом большой амбарный замок, крашеный весёленькой голубенькой краской.
Сторож — немолодой, но крепкий ещё мужчина с нехорошими глазами, в котором без труда можно опознать человека, не менее четверти века проведшего в лагерях по служебной необходимости. Во взгляде его, с лёгким прищуром, читается готовность стрелять и привычка не считаться с чужими жизням и судьбами. Видно, что он может сломать человека походя, по совершенно пустяковой причине, не задумываясь, как ломал уже сотни и тысячи, и забыть об этом, как о чём-то несущественном.
Второй, молодой ещё мужчина, судя по вытертому, пузырящемуся на коленях спортивному костюму и свистку на нашейном шнурке — физрук. Нагловатый взгляд дембеля в окружении духов, выпяченный подбородок и все те мелкие, но характерные признаки главного петуха в курятнике, считающего мат, оплеухи и затрещины воспитанием, а «топтание» не только учительниц из тех, кто помоложе, но и учениц, своей естественной привилегией, платой за тяжкий труд педагога.
— Миша? — обратилась ко мне подошедшая женщина, вся какая-то полинялая, выцветшая. Большая, несколько старомодная брошка на увядшей груди, скромные серёжки-капельки и женские часы с тонким латунным браслетом положение не спасают, а смотрятся, скорее, некоторым диссонансом. Не старая ещё, но уже поплывшая, с изрядной проседью и усталыми, потускневшими, равнодушными глазами, она, кажется, из тех, кто живёт в привычной колее, приближаясь к конечной станции без раздумий и рефлексий.
— Ты же Миша, верно? — зачем-то сказала она, что показалось мне невероятно фальшивым. К чему это? У неё что, память как у золотой рыбки? Или это попытка начать диалог? Подковырка к «Миша-Моше» или что-то ещё? Не знаю… но такой примитивный подход не делает ей чести.
— Пойдём, — велела она, и я, будто на невидимой привязи, потянулся за ней, в сторону двухэтажного административного здания, стоящего чуть в стороне и несколько выбивающегося из окружающей его депрессии свежим ремонтом и несколько более живеньким дизайном. Мозаичный, дряненький портрет Ильича на стене, несколько мозаичных же лозунгов неопознанного мной авторства и прочее, такое же соцреалистичное, типовое и безвкусное, но да, живенькое…
Детей во дворе, несмотря на разгар летнего дня, почти нет, что, как по мне, несколько странно.
— Ребята у нас почти все кто в лагере, кто в колхозе, шефам помогают, — сообщила она, будто подслушав мысли. Не сразу понимаю, что лагерь, очевидно, пионерский… а то воображение очень уж быстро подкинуло соответствующие виденья.
Хотя, учитывая спец контингент детдома, то и пионерский лагерь, очевидно, с приставкой «спец». Ну а если нет… мне искренне жаль руководство пионерского лагеря, осчастливленного такими ребятишками, а ещё более — обычных, домашних детей, которые от отдыха с подобными соседями могут заработать травму на всю жизнь, и не только моральную.
— Да, меня Еленой Николаевной зовут, — спохватилась она, когда мы уже поднимались на второй этаж по широкой гулкой лестнице, — я завуч по воспитательной работе нашего детдома. Детдом у нас, конечно, непростой, сложные у нас ребята. Но коллектив замечательный! Директор старый коммунист, ещё Ленинского призыва[i]!
Рожу держу кирпичом, но представление директора то ещё… для тех, кто понимает. Понятно, что партийная иерархия в СССР перевешивает всё вся, но это… Возможно, это лёгкая фронда от педагогического коллектива к ставленнику-варягу, который, может быть, ранее руководил банно-прачечным комбинатом.
А возможно… возможно и всерьёз. Детдом специфический, и в ходу вполне может быть не теория Макаренко, а теория Маркса.
На стенах в коридоре много портретов, лозунгов, фотографии успешных выпускников, среди которых выделяется бригадир полеводческой бригады, работающий, как я понимаю, в родном шефском колхозе, и явно запойный, несмотря на молодость, тракторист с напряжённым какающим взглядом. Фотографий много, но все они примерно такие же, с ударниками, передовиками и бравыми ефрейторами мотопехоты, что, как я понимаю, для местных выпускников успешный успех.
Остановившись перед деревянной дверью, массивной даже на вид, и какой-то побитой, Елена Николаевна достала внушительную связку ключей на толстом металлическом кольце, и завозилась, открывая замки.
' — Однако, — мрачно констатирую я, проходя вслед за ней, — что значит, бывают эксцессы!'
Настроения, что и понятно, это открытие мне не прибавило. Не надо быть пророком, чтобы понять здешнюю обстановку, сравнимую, наверное, если не с зоной для малолеток, то по меньшей мере с очень неблагополучной армейской частью, притом с нехорошей поправкой в сторону малолетства и… скажем так, дефективности ряда учащихся.
Внутри тоже… обстановочка. Не знаю, как, и главное, зачем, но в просторном кабинете, забранном решётками, обстановка сороковых, если не тридцатых годов.
Помимо массивного, очень заслуженного стола, как бы не с дореволюционным стажем, и приставленного к нему углом стола попроще, здесь несколько шкафов и много полок, на которых преимущественно папки с документами. Но встречаются и книги, притом с закладками — несколько, я бы даже сказал, демонстративными.
Ленин? Серьёзно? Вот прямо читает? Ну-ну… Хотя… кидаю на Елену Николаевну быстрый взгляд и понимаю, эта может! Не то чтобы читать… скорее листать, а потом — цитировать цитаты, производя нужное впечатление на нужных людей.
