Охнула чахло пушчонка — должно быть, порох забили в нее еще с вечера, а зелейника не закрыли, и он отсырел за ночь.
— А порох в Старице слаб, — заумно улыбнувшись, сказал Иван.
Князь Владимир, не уловив тонкого двусмыслия в словах Ивана, стыдливо смежил глаза.
Перед затворенными воротами стоял воротный староста с большим ключом в руках. Дождавшись, когда сани с царем и князем Владимиром приблизились к воротам, староста торжественно поклонился и на вытянутых руках поднес ключ от города Ивану. Иван по обычаю одарил старосту шубой, а староста, тоже по обычаю, промел этой шубой дорогу перед лошадьми и подал знак открывать ворота.
Несколько дюжих воротников проворно растащили на стороны тяжелые створки, и царь въехал в город.
Старицкие улицы встречали Ивана совсем не так, как перед этим встречали его улицы Великих Лук, Торопца, Ржева… Народ стоял смирно, не было ни ликования, ни коленопреклонения: царь не был тут хозяином, он был гостем, к его встречали как гостя. Бесстрастно снимали треухи, бесстрастно кланялись — заученно, привычно, как кланялись дьякам и приказчикам. Редко-редко кто опускался на колени, и совсем не выносили из толпы подарков. А в Торопце, во Ржеве чернь одаривала его в свой черед — мимо знатных и богатых: подносили ложки, черпаки, корцы — все в росписи и в рези, подносили берестяные лукоши, липовые скопкари, долбленые крины, ваганы, дарили пояса, ножи, стремена… В Торопце один расторопный мужичина, видать, скоморох, положил Ивану в сани потешную маску — веселую и глумливую, как и сама скоморошья братия.
Следом за Ивановыми санями шло уже полдюжины саней, набитых подарками, — они были укором Старице, но Старицу не задевал этот укор: она была проникнута иным духом — вотчинным, независимым, начисто лишенным будь какого почтения ко всем иным государям, кроме своего собственного — вотчинного князя. Столетиями прививался этот дух… Он был неистребим, ибо можно было заменить у удельного князя его бояр, приставить к нему иных слуг, но весь вотчинный люд переменить было невозможно. И дед Ивана, и отец, сознавая это, вынуждены были ограничиваться полумерами, заменяя у своих крамольных братьев только двор, хотя и понимали, что корни их таятся гораздо глубже.
Иван тоже менял двор у князя Владимира. Но иссушишь ли дерево, лишив его только листвы, не тронув корней?! А корни князя были крепки — они пустились в благодатную почву, удобренную еще его отцом, и проросли сквозь души всех этих людей, с любопытством поглядывающих сейчас на царя.
Царские сани въехали на торг. Большущая толпа народа, заполнившая его, стала медленно расступаться на две стороны — медленно, неохотно… Васька Грязной, сидевший верхом на правой пристяжной, принялся рьяно работать кнутом. Из глубины толпы покатился ропот…
— Уймись, холоп! — громко сказал Иван Грязному. — Пошто люд хлещешь и радость им мрачишь?! Ко мне они пришли!.. — Иван поднялся в санях — князя не поднял, только оперся о его плечо. — Люди старицкие!.. — громко выкрикнул он, — смерды, и холопи, и вольные, я, царь ваш, кланяюсь вам! — Иван низко поклонился, не снимая руки с князева плеча. Толпа как-то разом поотхлынула от его саней, подалась в стороны — в страхе, в растерянности, в изумлении… — Да хранит вас бог и радует милостями! — притишил голос Иван — нарочно, чтоб и дыхание затаили, слушая его. — Я, государь ваш, також рад жаловать вас. Полтретьяцеть 120 рублев кладу на вино!
Плечо князя Владимира дрогнуло под его рукой — Иван, должно быть, почувствовал это, еще тяжелей оперся на него и вновь крикнул в толпу:
— Полтретьяцеть рублев на каждый день, покуда буду гостить в Старице!
Толпа оторопело охнула, колыхнулась, вновь подавшись к царским саням, из нее вырвалось несколько радостных криков благодарности, но общей здравицы в свою честь Иван не дождался. Старица была неподкупна, и приниженность князя Владимира, сидевшего чуть ли не пленником в царских санях, действовала на нее сильней, чем щедрая царская милость.
Иван сел, чему-то заумно улыбнулся. Васька Грязной уже было тронул приостановленных им лошадей, но тут из толпы выбился невзрачный мужичина в нагольном кожухе, с топором за поясом, поклонился Ивану, кинув наземь свою шапку, вынул из-за подпояса топор, осторожно, но смело протянул его Ивану.
— Прими, государь… Единое, что имею за душой! И ведай, что и на сей земле чтят тебя!
Иван принял от мужика топор, с любопытством обсмотрел его, вызвонил ногтем лезо, прислушиваясь к топкому жужжанию отменно выкованной стали, тихо и даже скорбно сказал мужику:
— Како ж без топора обойдешься?
— В холопи пойду, государь, — спокойно ответил мужик. Что мне?.. Тебе вот без топора — лихо!
— Верно, мужик! — вздохнул Иван и вновь постучал ногтем по лезвию. — Добрый топор!
— Добрый, государь!.. От батьки моего ко мне перешел…
— Ну спаси тебя бог, мужик! Вовек не расстанусь с твоим даром! А как расстанусь — быть и мне в холопях!
Васька Грязной тронул лошадей. Иван прижал к себе топор, облокотился на его обух — так и доехал до княжеских хором, опираясь на топор.
Старицкие хоромы вызывали зависть даже у Ивана. Искусно и ладно было срублено удельное гнездышко старицких князей. Срубили его тверичи еще при князе Андрее, и, должно быть, не без тайного умысла украсили его так затейно резьбой, шатрами, перевяслицами, причелинами, крыльцовыми навесами с водостоками в виде диковинных зверей и самими крыльцами, похожими на распахнутые ларцы, с длинными пологими сходнями, напоминающими выстеленные ковры. Тверичи никогда не упускали случая чем-нибудь досадить Москве, лишившей их удельной независимости, и постарались хоть хоромами возвысить удельного старицкого князя над великим московским.
— Чудные у тебя хоромы, братец, — сказал Иван Владимиру, когда въехали на княжеский двор. — Кремль бы целиком отдал за них!
— Шутишь, государь! — усмехнулся Владимир.
— А ты возьми!..
— Пошто мне Кремль? Вольготно мне и в Старице!
— Отдал бы!.. — сказал самому себе Иван. — Постыла мне Москва…
Владимир недоверчиво скосился на него — промолчал. Иван, почувствовав в его молчании неверие, еще тверже сказал:
— Станется воля божья — оставлю ее! В скит уйду.
— В скиту тебе не место…
— Пошто же?..
Васька Грязной уже разворачивал лошадей перед Красным крыльцом, и Владимир медлил с ответом, рассчитывая, что челядники, бросившиеся навстречу, отвлекут Ивана и он забудет о своем вопросе. Но Иван насточиво повторил его, и Владимир, поняв, что он не вылезет из саней, покуда не услышит ответа, тихо сказал:
— Душа у тебя иная…
— Душа?! — Иван рассмеялся. — Душа у меня праведная, братец, да обитает она в мире скверном. И уж замаралась скверной!
Васька остановил лошадей точно перед крыльцом, ловко спрыгнул наземь и первым подбежал к Ивану, опередив челядников. Иван передал ему топор, настрого приказал сберечь и привезти в Москву.
— Мы его в думной палате над дверью прибьем! — прибавил он, не отводя своих острых глаз от спускавшейся по ступеням крыльца с хлебом-солью Ефросиньи Старицкой.
Васька, видя, что княжеские челядники уже высадили с другой стороны саней своего князя, слегка потянул Ива-на за рукав. Иван поддался Ваське, но как-то неохотно, словно боялся встречи с Ефросиньей. Ефросинья тоже замедлила шаги… Евдокия, шедшая рядом с ней, тревожно заглянула ей в лицо.
Княжеское подворье притихло.
Ефросинья не дошла шагов трех до Ивана, остановилась, слегка преклонила перед ним голову, тихо сказала:
— Прими, государь, по древнему обычаю хлеб-соль. Старица милости просит, пожалуй с добром! И не обессудь за скромную встречу… Не вадны мы, бабы, встречать государя всея Руси, вадны лише встречать государя своей души. Вкуси, государь, хлеба-соли да дозволь нам поцеловать князя — государя душ наших!
— Тороплива ты, тетка, — сказал грубовато Иван, отщипывая от каравая кусочек. — А как подавлюсь я от твоей торопливости?! — Иван посыпал солью отщипнутый кусочек, с удовольствием съел его. — Спаси бог тебя, тетка!.. — поклонился он Ефросинье и передал каравай Ваське, затаившемуся за его спиной с топором в руках, с восторженной и наглой рожей. — И за хлеб-соль, и за искренность! Прежний дух в тебе!.. — Иван обсмотрел ее жестким, безжалостным взглядом. — А уж стара ты… Подумала бы о душе своей! Не примет ее всевышний, ибо написано: «По упорству твоему и нераскаянному сердцу, ты сам собираешь гнев на день гнева!»
— Гость ты мой, государь, — сказала сдержанно Ефросинья. — Не стану я с тобой пререкаться.
— На русской земле я нигде не гость! — вскинул голову Иван. — На русской земле я везде хозяин! Запомни сие, тетка!.. Да и приспешникам своим внуши… Не вечно я буду добрым и милостивым! — Иван недвусмысленно посмотрел на топор в Васькиных руках, потом перевел взгляд на Владимира — тот опустил глаза.
