Бренд “дитя антимира”, “магические пассы”. Маша-Мария — человек антимира. “Светлая шерстяная юбка и черная кофточка сидели на ней ловко. Валя (провинциальная Машина сокурсница. — А. А. ) удивилась, потому что у них носили иначе: темный низ, светлый верх”. “У них” — выделяет курсивом автор, явно не предполагая, что вкупе с Ульяновской областью противопоставляет столичному интеллигентному еврейству всю культуру Средиземноморской и ближне- и дальневосточной цивилизации, где темное символично отражает преисподнюю, ночь, низ, а светлое — земной и надземный мир, день, верх.
Маша убийственно серьезна: она не смеется, а разражается хохотом, не улыбается, а усмехается, кривит губы, морщится, гримасничает. Ее движения компульсивны, резки, истеричны. Она одержима.
Для одержимости, запутавшейся в силках своих по определению недостижимых целей, вопрос о средствах крайне важен, гипертрофирован, болезнен. Их никогда не хватает, и потому поиск их ресурса быстро переваливает за рамки всякой естественности. Маше нужны очень сильные средства — магические слова. И она их добывает по всем правилам эзотерики у профессора Успенского.
Еще в советском концлагере Успенский, достойный сын дореволюционно образованных родителей, очевидно совершенно разочаровавшись в возможностях более близких и родственных богов, дал клятву, судя по ее содержанию, греческому богу Приапу, “по которой каждая баба, если выпадет выйти, обязательно станет его”. Из лагеря он вышел. Вышел не только невредимым, но с неким сверхчеловеческим отблеском — “правом на скверну” и отмычкой, которой так не хватало Маше. Маша приносит жертву — на этот раз клятве профессора Успенского — и в обмен получает нечто гораздо более ценное, чем обывательская перспектива мирного строительства карьеры ученого, — волшебное слово, язык сквернословия. “…Язык, которым владел профессор, бродил в ее крови, становился необходимым знанием… Это знание было важнее предмета, который Успенский читал для нее дополнительно, потому что касался главного, против чего — до встречи с профессором — она стояла безоружной. …Грязный профессорский язык вступал точным инструментом, издававшим звуки безошибочной скверны”.
В традиции славянских народов матерный язык — язык сакральный, язык разговора с нечистой силой. А также язык осквернения, святотатства. Этот язык оказывается исключительно эффективным при общении со служащими в советских учреждениях.
Экипированная Маша совершает свой первый подвиг. (Как и положено инфернальному персонажу, подвиги Маша осуществляет в пограничных временах и пространствах: ночью, на кладбищах, в крематории, в больницах.) Для начала девушка требует у дюжего, обвешанного золотыми цепями и печатками, с ног до головы упакованного в кожу кладбищенского воротилы-администратора сухую могилу для своего родственника вместо затопленной. Тот, заслышав звук родной матерной речи, безропотно, не взяв ни копейки денег, в считанные секунды повинуется. Сработало! Маша получает властные полномочия духовного лидера среди своих задавленных страхом и от того раздражающе пассивных еврейских и объевреившихся родственников. Кого же они боятся?
Бренд “чудовище”. Если ввести шкалу зла, на которой поместились бы все герои романа, позиция абсолютного зла досталась бы пауку. Родится он как персонификация взыскуемого автором палача из глубин Машиного подсознания. “Страшный паук казался кошмаром, терзающим во сне. От этого сна еще можно было очнуться, и, засовывая руку под платье, она щипала себя до синяков. Однажды, дойдя до Гостиного, Маша вдруг осознала, что паук ее не обманывал: давным-давно, в детстве... он запал в ее сознание и терпеливо дожидался, пока она подрастет. …Дождавшись, он расправился с нею, прокусив кожу: на Машиной шее остались ранки от его челюстей. Ядовитый след паук оставил намеренно, чтобы люди, с которыми Машу сводила ее нынешняя взрослая жизнь, могли различить его свежий знак — с одного взгляда”.
Паук вырисовывается из “свастики”, образа незнакомого слова, которое она услышала в детстве и представила в виде машины, похожей на железного паука. Впоследствии “машина” наложится на “государственную машину”, а эта последняя — на историософские фантазии о палаче-истории, нацистскую символику и мысли о близости тоталитарных систем фашистской Германии и коммунистической России. В голове блестящего, но несостоявшегося историка эта мысль сформулируется в виде общей для обоих государств идеи национального (именно так у автора) превосходства, являющегося основанием репрессивного отбора.
Есть три вида обращения с пауком-государством и его приспешниками, которых Маша опознает по “паучьему взгляду”: пассивно приносить ему жертвы, договариваться и бороться. Первый она презрительно отвергает. Это делают все ее родственники, все люди вокруг, которых она ненавидит и презирает. Героиня выбирает второй и третий путь. Одновременно. Но с подсознанием бороться бессмысленно. Потому и Машины действия больше напоминают хаотичную подковерную борьбу за власть, чем победительное шествие. Хаотичную, но кровожадную.
Ритуально-мистические картины, льющаяся реками кровь — реальная или воображаемая — в описаниях Е. Чижовой пугающе настойчивы. Маша в пафосе устрашения манкирующего своими обязанностями врача-реаниматолога размахивает перед ним скальпелем, а затем разрезает себе руку, мол, с тобой будет то же самое; с мардохейским злорадством празднует смерть старух-соседок, делая зарубки на их столе в коммунальной кухне и развеивая по ветру прах несчастных.
Где же найти управу на эти ставшие утомительными бесчинства? Уже не терпится, наконец, положить им предел. Невольно ловишь себя на мысли: “Поскорей бы уже что-нибудь случилось с героиней”. И тут вспоминается крючок с жирной многообещающей наживкой добротного детектива, на который был посажен читатель в начале романа: подложная анкета. Самое время выпускать тяжелую артиллерию. Послужной список противоправных деяний Маши-преступницы уже так вырос, что тянет если не на расстрельную статью, то как минимум на десяток лет лагерей строгого режима. Ну и, конечно, интересно, кто же предатель: ведь, кроме Маши и Иосифа, никто не знал о подлоге? и мотив предательства? …Пустые надежды, читатель. Товар опять окажется контрафактным.
Бренд “свои и чужие”. Разболтал Иосиф. Своей любовнице Вале, Машиной институтской подруге. А жениться на ней не захотел. Валя в порядке отмщения за поруганную честь и проплывшую мимо носа ленинградскую прописку, на которую она в глубине своей чистой и наивной души искренне рассчитывала, донесла на подругу. Но Машу к этому времени уже тяжело было взять голыми руками, поскольку благодаря своим разнообразным талантам она успела стать светилом научного сообщества, надеждой деканата и вообще выдающейся личностью. Единственное, чего не хватало воинству паука, чтобы сделать Машу своей, — ее предательства.
Под вольнолюбивого профессора Успенского уже много лет в недрах института неуклюже, но настойчиво велся подкоп. Маша должна бросить увесистый ком на его гробовую крышку в обмен на право жить на “общих” основаниях. Этого права она домогалась, пускаясь во все тяжкие, на протяжении всего романа. Вот, казалось бы, и долгожданный случай. Более того, профессор Успенский на краю своего крушения внезапно оборвал волчий маскарад и совершил человеческий поступок. Он без боя сдал кафедру в обмен на то, что делу Маши не дадут полный ход, что ей позволят перевестись на вечернее отделение и получить образование. Но не тут-то было. Маша недюжинным своим умом поняла, что профессор пытался сделать ее пешкой в собственной борьбе с государством. Он боролся за достоинство чистой науки: мол, я умру, но наука мой прах переживет, а кто заступит на место убитого бойца — не важно. Этот вариант Машу не устраивал. Она все хотела делать сама. “Жертва, которую он принес, была человеческой. Никогда никакой волк не стал бы жертвовать собой”. В Машиных глазах это сгубило профессорскую репутацию.
Маша остается одна во враждебном окружении и неожиданно понимает, что паук-палач и есть ее мудрый спаситель. “Паук… повернул вспять ее реку, которую она — своей глупой хитростью — направила в чужие берега. Доносом, написанным в паучью славу, совершился спасительный крен, а значит, именно за это она должна быть ему благодарна. Единственный, он рассудил правильно, словно с самого рождения знал ее правильный путь. События последних лет обретали новое качество — осенялись дальновидностью паука. …на всем лежала печать его игривого внимания: пресыщенный всеобщей покорностью, паук следил за ней свысока. Здесь, где больше не с кем по-человечески, ни один волос не падает помимо его воли. …он, пристально следящий за всеми, выбрал именно ее. Если так, не все потеряно. Главное — договориться с пауком”.
