10 Вызывает глубокое сожаление, что в этих текстах английская королева не является торговой маркой.
11 Критик вообще, а не конкретно Михаил Эдельштейн.
12 Третьим соавтором этой книги была Наталья Тимакова.
Преступление без наказания
Елена Чижова. Преступница. Роман. — “Звезда”, 2005, № 1, 2.
Продираться сквозь текст романа тяжело. И даже не потому, что то и дело приходится спотыкаться о новаторские сравнения, вроде “паучьих испытующих глаз”, или проваливаться в ямы запутанных и тяжелых метафор1. Основная сложность — в навязчивом ощущении себя бильярдным шаром, который гоняет по полю довольно энергичный, но неискусный и слабо знакомый с правилами игры любитель. Назвать любителем автора трех романов, один из которых даже вошел в шорт-лист букеровских финалистов2, — пожалуй, опрометчиво. Тогда откуда же возникает подобное ощущение? В чем его причина?
С первых строк очевидна серьезность авторской заявки. Это и тема, живая, не обжитая и интересная: жизнь русско-еврейской полукровки, увиденная сквозь лживую призму советского интернационализма. И масштаб и многосложность предполагаемого конфликта: столичное образованное еврейство и провинциальное сермяжное простонародье, государство и личность, иудаизм и христианство, монотеизм и язычество, война и мир... Широта культурно-исторического диапазона, прочитываемая за метафорами-намеками, обескураживает: от тотемизма первобытных обществ до тоталитарных режимов прошлого. Установка на реальность в описании деталей и душевных движений героев как будто ориентирует читателя на традицию реалистическую и психологизм классической отечественной литературы.
Однако эти “посулы” — видимость. Жестокое разочарование ждет юдофобов и русофилов. Чувством глубокой неудовлетворенности наполнятся сердца бывших партработников и правозащитников. Психологи и моралисты, оставьте ваши чаяния. Иудейские цадики и православные фундаменталисты, перекуйте мечи на орала. Пожмите друг другу руки, знатоки еврейской истории и душеведы загадочной русской натуры. Логика, в свете которой все упоминаемые в тексте культурно-исторические феномены непротиворечиво увязываются друг с другом, — это логика супермаркета, где широта тщательно исследованного маркетологами ассортимента обеспечивает успех и продвижение целого предприятия. Рассмотренный, так сказать, не в “своей” нише, а в перспективе идей и эстетики массовой культуры, роман неожиданно получает внятный смысл и какую-то последовательность. А потому удобнее всего его разглядывать, будто двигаясь от витрины к витрине, перемещая взгляд от бренда к бренду.
Бренд “воинствующая жертва”. В 1980-х годах массовым европейским сознанием освоен тип “жертвы”-преступницы. Основанием “жертвенности” здесь является не полнота смирения, а сломленная воля. Ее ломают внешние силы, среда, обстоятельства: психические травмы, тяжелое детство, государственная машина и проч. И этот факт является рассвобождающим, снимающим с нее всякую моральную ответственность. Для таких героев, а чаще все-таки героинь характерны признаки орудийности (одержимости) и сверхчеловечности: скрадывание многообразия эмоций, отсутствие страха и чувства самосохранения, доминирование ненависти, жажда мести и/или злоба, фригидность, снижение болевого порога, отсутствие ощущения границ. Одна из ярких героинь этого типа известна в России широкой публике по фильму “Никитба” Люка Бессона.
Главная героиня романа Е. Чижовой — девушка с двойным именем, Маша-Мария. Ее история проста: талантливую и амбициозную абитуриентку, которая мечтает о карьере историка, заваливают на экзаменах в вуз по “пятому пункту”. Это событие-триггер запускает в ней процесс осознания антисемитской сущности советского государства и желание мстить. Отныне жизнь Маши-Марии превращается в хладнокровное решение технических задач, когда на “хитрую лопасть и клин с винтом”, как шутит любвеобильный и остроумный ее брат Иосиф. Маша начинает свою борьбу. Она избирает тактику партизанской войны в форме антисоциальных поступков разнообразного калибра. Иосиф наставляет и благословляет ее на этот путь. По его совету, она поступает в институт с подложной анкетой, куда вместо местечкового и бесперспективного отчества “Шбендерович” вписывает не менее экзотическое, но проходное — “Тоомасович”. Далее следуют мелкие покражи служебных документов по месту работы, незначительная порча соседского имущества, например, вырезание вышитых вензелей из простыней старухи-соседки, страдающей легкой формой наивного, простонародного антисемитизма. К наиболее крупным операциям можно отнести кражу книг из Публичной библиотеки с последующей их продажей по спекулятивной цене потенциальному жениху и дачу взятки начальнице жилотдела с целью улучшения своих жилищных условий.
Наряду с активной подрывной деятельностью Маша одержима мыслью об искупительной жертве и неугомонна в своем желании ее принести. Неугомонность проистекает оттого, что героиня разрывается между двойственной ролью жертвенного агнца и власть имеющего жреца. Камень преткновения — обвинительный приговор, который героиня не может сама себе вынести: ведь тогда пропадает ореол невинности и наваливается бремя ответственности. А это в свою очередь может сделать из Маши полноценного человека и тем самым разрушить границы избранного жанра.
Хаотичное метание Маши-Марии на время прекращается, когда приговор оглашается неким советским немцем-студентом. Маша встречает его на научной конференции в одной из прибалтийских республик. Там царит атмосфера не слишком завуалированной враждебности по отношению к русским оккупантам. В момент откровенности немец вытаскивает из-за пазухи семейную историю принудительного переселения и… (Здесь изрядно уже нагруженный разнообразными приобретениями посетитель может на время перестать толкать перед собой поднадоевшую тележку и перевести дух.) Маша наконец получает вожделенного палача. Немец, занесший топор праведного гнева, оказывается обескуражен и сбит с толку. Вместо ответной злобы и ненависти, он получает полное взаимопонимание, исходящее от той половины двунациональной Машиной души, которая тоже ненавидит русских. Немец повержен. Маша, не теряя чувства собственного достоинства и превосходства, приносит себя в долгожданную жертву: отдается растерявшемуся немцу.
Маша мыслит себя жертвой надличных сил. “Невидимые боги, не помышлявшие о любви, вглядывались в мир лишь в поисках жертвы, и именно жертва была верным путем, на котором можно было договориться. В мире, полном своих и чужих богов, девушка была собственностью племени, в котором родилась и выросла. Это племя могло принести ее в жертву или отдать в другое, но выбор, решавший ее жизнь и смерть, никогда не предоставлялся ей самой”.
“Принадлежность племени”, “боги”, “любовь” здесь не более чем фигуры речи3, красочная упаковка. Главное в том, что Маша лишена собственной воли, лишена выбора, зажата в тиски движущих ею обстоятельств, а значит — освобождена от какой бы то ни было нравственной самоотчетности, от угрызений совести. Автор и читатель тоже оказываются в выигрыше, так как избавлены от тяжелой обязанности докапываться до глубоких душевных движений, искать подлинные причины поступков.
Трудно быть человеком. А потому, если не оправданным, то вполне понятным оказывается “человеческое, слишком человеческое” стремление прикрыть наготу совести звериной шкуркой и сбежать в царство невинной пред Богом твари.
Не случайно в романе не найти полноценно выписанного человеческого лица. Кое-где встречаются лаконичные портреты второстепенных персонажей. Главные герои упорно безлики. Маша, так и не сумевшая на протяжении романа решить проблему самоидентификации, в конце концов, глядя в зеркало, рисует себе лицо косметическими карандашами, утрируя то еврейские, то русские черты.
Бренд “человек-оборотень”. “Мир — это джунгли, и все мы в нем — маугли”, — могли бы мы воскликнуть вслед за классиком, несколько осовременив его высказывание.
Маша, разумеется, не обрастает шерстью в прямом смысле слова. Метаморфозы происходят на уровне метафор и аллюзий, которыми будут отныне сопровождаться всё менее объяснимые с точки зрения и человеческой логики и этики Машины поступки. Невидимо от глаз читателей, по некой потайной, только ей одной известной лестнице, Е. Чижова сводит свою героиню в темные подвалы первобытного сознания, безболезненно минуя все промежуточные стадии исторического развития. “Нелюдь!” — бросит ей отец после очередного бесчинства. А Маша, не шевельнув и бровью, одержимая ненавистью и нарастающей злобой, будет искать союзников в своей борьбе. Зверь на ловца выбежал крупный: профессор Успенский, сиделец, сын репрессированного профессора, алкоголик и охотник за женщинами. “Маша подмечала в нем волчье: ноги, кривизну которых не скрывал строгий костюм, ступали мягко и упруго, по-звериному. Волчьей была и быстрая усмешка. …Этот человек был зверем иной породы. Он был странным и непонятным, от него исходила опасность. … Маша выдохнула и приняла решение. У нее, выросшей в джунглях, не было иного выбора: волчий запах, исходивший от этого человека, был и ее запахом, потому что — не по-людскому, а по-звериному — они были одной крови — он и она”.
