— Что же, — усмехаясь говорит Государыня, — покажи, Григорий Андреевич, колико искусен стал мой флот.
На мачте взвилась пёстрая лента флажков — сигнал. Застучали у шпиля ногами матросы. Раздалась затейливая длинная морская команда.
Корабли «все вдруг» взяли ветра, повернулись и понеслись ровным строем, взбивая белые буруны пены. Андреевские флаги играли над морем.
Красота!..
XXII
На острове Паросе эскадра Спиридова брала воду. К ней на корабле «Три иерарха» прибыл граф Алексей Григорьевич Орлов.
Точно ярче стало летнее средиземноморское солнце, синее небо и прозрачнее голубые воды проливов, когда появился на шканцах Орлов в полной конногвардейской форме. Высокий, казавшийся ещё выше от большого золотого шлема, украшенного перьями, в блистающей кирасире, в орденской мантии — он появился подобный древнегреческим героям Саламина, прекрасный, несокрушимый и прямой. Над «Тремя иерархами» был поднят золотой императорский штандарт — кейзер-флаг. Орлов объявлял этим адмиралам, офицерам и командам, что он требует себе повиновения, как самой Государыне. На мачтах — иерусалимские флаги, чтобы Морея и весь Пелопоннес знали, что русский флот пришёл не завоёвывать и покорять, но освобождать порабощённых магометанами христиан и стоять за Христову веру.
Всё подтянулось с прибытием Орлова… Знали, каким влиянием тот пользуется у Государыни и какая власть ему дана. Его трепетали, но и любили его за прекрасный характер, за доброту, простоту в обращении и приветливость. Его красота влекла к себе. Богатый наряд среди простых морских кафтанов был к месту — он поднимал Орлова над всеми, сближал с Государыней.
Адмирал Грейг[96] с подзорной трубой под мышкой поднялся вслед за Орловым.
— Ваше сиятельство, так рано?..
Орлов, не оглядываясь, протянул руку адмиралу.
— От греков, адмирал, имею сведения, что турецкий флот вчера, двадцать третьего июня, ушёл от Пароса к северу.
— Ветер слаб, ваше сиятельство, турецкие корабли не могли уйти далеко.
— Пойдём и мы… К Хиосу, я думаю… А?.. Что?.. Если там не найдём турок, — к Тенедосу… Отрежем им путь к Дарданеллам. Это что за корабль там впереди, под парусами?..
— Наш передовой дозор — «Ростислав». — Адмирал Грейг поднял к глазам трубу. — Ваше сиятельство, с «Ростислава» сигналят.
— А?.. Ну, что?..
— «Вижу неприятельские корабли»…
— А, тем лучше… Их флот, оказывается, у Хиоса… Прикажи поднять сигнал: «Гнать за неприятелем!..»
Утренняя истомная тишина на корабле, неподвижно стоящем на тихом рейде, где мягко бежали голубые волны и куда с берега наносило пряным запахом ладана, олеандров, ещё каких-то цветов и соломенной гари, была нарушена.
Вахтенный барабанщик пробил боевую тревогу. И едва смолкла последняя дробь, как со всех концов палубы стали подниматься белые фигуры матросов. Раздались свистки боцманских дудок, где-то звонко щёлкнул линёк по спине зазевавшегося матроса, офицеры разбежались по плутонгам. Тяжёлые реи зашевелились, как живые, и с шорохом, наполняя палубу пленительною голубою тенью, стали спускаться паруса.
Очередные офицеры бросились на шлюпки — развозить по кораблям «ордр-де-баталии».[97]
В авангарде должен был идти адмирал Спиридов на «Евстафии» с кораблями «Европа» и «Три святителя». В корде-баталии граф Орлов на «Трёх иерархах» с «Януарием» и «Ростиславом», в арьергарде — контр-адмирал Эльфингстон[98] с кораблями «Не тронь меня» и «Святославом». Фрегаты «Надежда благополучия», «Африка» и «Святой Николай», бомбардирский корабль «Гром», пакетбот «Почтальон» и транспорты «Орлов» и «Панин» оставались в общем резерве.
Разослав приказания, Орлов сел в шлюпку и пошёл на ней к адмиралу Спиридову для совета.
Когда Орлов с адъютантом Камыниным подходили к «Евстафию», на корабле была мирная тишина. Шестёрка Орлова обогнала ординарческую двойку, и главнокомандующий прибыл на корабль раньше «ордр-де-баталии».
Адмирал Спиридов, на ходу застёгивая белый парадный кафтан, шёл навстречу блистательному Орлову.
«Что твой Агамемнон явился снова в морях Эгейских, — подумал он, подходя с рапортом к Орлову. — Нельзя того отнять — красив, как бог, и обаятелен… Вели-ко-лепен…»
— Пойдём к тебе, Григорий Андреевич, — сказал Орлов, ласково сжимая локоть адмирала. — Потолкуем, Иван Васильевич, — обернулся он к Камынину, — обожди нас, друг. Ординарца с «ордр-де-баталии» задержи, пока я его не кликну.
Они скрылись за низкою в золотых украшениях дверью адмиральской каюты.
Камынин прошёл по палубе и, облокотившись на пушку, скрытый ею, наблюдал солдат-кексгольмцев и матросов, сбившихся в тени, на баке. В пёстрых камзолах и рубахах нараспашку они лежали и сидели на канатах возле якорных клюзов и около шпиля и слушали, что бойко говорил сидевший на борту фурьер Кексгольмского полка. Это был старый, видимо, бывалый солдат. На плохо бритых щеках пробивала седина. В руках у него была итальянская гармоника. Камынин, стараясь не обратить на себя внимания, подошёл ближе и слушал.
— А что я говорю, братишки, не одно, татарин ли крымской или здешний лобанец…
— Ну что болтаешь… Татарин он мухамеданской веры, а лобанец всё одно что грек — нашенской.
— Нашенской… Нашенской, поди, сказал тоже — нашенской! Чёрта его поймёшь — какой он нашенской! И на мужика совсем не похож, так, наподобие бабы. В юбку одет.
— Я тоже, братишки, с Махровым в согласии, — сказал пожилой матрос. — Коли он нашенской был бы веры — говори по-русскому или как подходяшше, потому наша вера есть русская — православная, а иное, что — кисляки: «шире-дире — вит ракомодире»… И не поймёшь, чего лопочет.
— Попы их… Опять же церквы сходственны с нашими.
— Так… Может и то быть, — вдруг согласился Махров и ладно и красиво заиграл на гармонике.
От утреннего солнца голубые тени ложились от бортов на лица солдат. Кругом было светло и по-южному ярко. Нестерпимо горела медь. По розовому от солнца парусиновому тенту бегали в весёлой игре солнечные отражения волн. Крепко пахло морскою водой и канатом. Тихая радость была в природе, и ей так отвечал несколько грустный мотив, напеваемый гармонией.
— Это он нам опять про крымский поход спевать хотит, — сказал молодой кексгольмец. — Невесёлая то песня.
— Погоди, узнаешь веселье, тогда поймёшь, какие бывают весёлые песни, — сказал Махров и негромко и ладно, по-церковному запел:
Женою Адам был на грех прельщён,За что он был адом поглощён,По что ж велел нам быть жёнам послушнымИ против их быть слабым и малодушным;По желаньям их во всём им угождать,И для них, странствуя в трудах, нам умирать.
— Завсегда с Адама начинает, — сказал молодой кексгольмец.
— Не мешай, брателько, ладно он это начинает.
— И где он такую гармонь достал?..
— Ладная гармонь… Ровно как бы орган немецкий.
— Сказывали — в Неаполе, что ли, за два червонных купил.
Адам в паденье сам трудно работал,По что же свои лопатки он нам отдал…По смерти своей во ад хоть и попался сам,А Каинову злость и зависть оставил нам,До воскресенья ж и сам рая не получил,А суете мирской он народ весь научил.
— Ну, замурил своё, — недовольно сказал, вставая и вскидывая на плечи кафтан, плотный и крепкий боцман. — Не такие песни правильному гренадеру играть. Почто ребят мутишь! Глупая вовсе твоя песня.
— Народ сложил, — коротко бросил Махров.
— Нар-род… Солдатня, что палками, знать, мало учили… Кутейники. Оставить енту песню надоть…
— Зачем, Богданыч, мешаете?.. Кому она не ладна, пускай не слухает.
— А табе ндравится?..
— Что ж, ладная песня. Быдто церковная.
— Це-ерковная… много ты сокровенного не видишь. За тот смысл линьками надоть отодрать.
Ныне же Адам и с Евою живёт в раю,А нас оставил в проклятом Крымском краю,Показав, как дрова рубить косамиИ собирать в поле навоз нашими руками;День и ночь кизяки на плечах носимИ в том Тебя, Господи, и праотца просим…
Махров хотел продолжать, но на шканцах раздался взволнованно-весёлый крик:
— Свистать всех наверх!..
Барабанщик ударил боевую тревогу. Тихий, дремавший в море корабль наполнился трелями боцманских дудок, криками команд, топотом босых матросских ног, шелестом тяжёлых парусов, скрипом рей и канатов.
