Увидев приближающиеся ко мне две фигуры, я двинулся к ним навстречу. Рядом с могучим Сигурдом Анна казалась совсем крошкой. Месяц отдыха позволил им вернуть прежние силы. Земли вокруг Антиохии все еще оставались дикими, однако в окрестных странах уже собирали урожай. После снятия осады и открытия дорог городские рынки вновь наполнились продуктами. Наши рты и животы были набиты теперь не желчью, а нормальной пищей, и члены наши обрели былую силу. Я изумился быстротечности времени. Месяц, прошедший со дня битвы с воинством Кербоги, казался мне днем. Первые дни меня выхаживала Анна, я же попросту валялся на своем ложе. Когда ко мне вернулась способность передвигаться, я обошел весь город, поражаясь неожиданно обретенной свободе. В течение девяти месяцев стены эти были нашей клеткой, пусть вначале мы и оставались за их пределами. Теперь я же мог беспрепятственно входить и выходить через городские ворота.
— Как твои повязки?
Анна взяла меня за руки и повертела их, разглядывая повязки спереди и сзади. На светлой ткани не было видно ни пятнышка. Ее мази сделали свое дело, и, хотя нанесенные мне Мушидом раны были очень глубоки, они уже начали заживать. Анна проверяла их при каждой возможности, отчасти для собственного спокойствия, отчасти как напоминание, как мягкий упрек в том, что я рисковал жизнью.
— Заживают.
— Вот и отлично, — удовлетворенно заметил Си-гурд. — Стало быть, скоро поплывем в Константинополь.
Он спал и видел, когда наконец сможет покинуть норманнов и пустыню и, вернувшись в царицу городов, вновь заступить на службу в императорском дворце.
— Скоро, — согласился я. — Как только спадет жара и как только мы достаточно окрепнем. После всего пережитого мне не хотелось бы погибнуть от жажды по дороге домой.
Сигурд нахмурился.
— Я смотрю, слабость франков просочилась через повязки и проникла в твою кровь!
Я не стал спорить с Сигурдом. Франкские военачальники действительно не спешили покидать Антиохию. Если нам было жарко идти маршем по Анатолии, то чего же можно было ожидать от Сирии? Антиохия стала чем-то вроде барьера, преградившего нам путь на Иерусалим; теперь она многим из воинов казалась едва ли не целью похода. Впрочем, меня все это не волновало. Для меня поход на Иерусалим закончился в Антиохии.
Я сжал руку Анны.
— Я вернусь к тебе через час, — пообещал я. — Меня ждут на горе.
Я оставил их на площади и вышел на дорогу, поднимавшуюся на гору Сильпий. Юго-восточный квартал, в котором меня удерживали еретики Сары, изменился до неузнаваемости. Руины и пожарища уступили место недавно распаханным полям. Мне вспомнилась исчезнувшая во время пожара жрица. С той поры я не слышал о ней ни разу. Конечно же, я мог бы поинтересоваться ее судьбой у Петра Варфоломея, но после подтверждения истинности его пророчеств тот стал пользоваться у паломников таким уважением, что наверняка уже забыл о своей связи с еретиками. Взволновало бы это обстоятельство его паству? Стали бы паломники заглядывать в свои сердца и вспоминать о тех горьких испытаниях веры, которые им довелось пережить за время осады? Дрого был далеко не единственным человеком, не выдержавшим этих испытаний.
Я подошел к началу горной тропы и стал подниматься на гору. В прошлый раз, когда я взбирался сюда в полном вооружении, чтобы принять участие в сражении, дорога эта казалась мне путем проклятых. Теперь же она явилась мне совершенной буколической идиллией: по ее обочинам росли цветы, сосны лениво покачивали ветвями. О недавних событиях напоминали лишь белевшие кое-где кости, незамеченные похоронной командой. Я ступал по сухой земле и камням, погрузившись в знойное безмолвие. Когда я прикрыл глаза, солнце представилось мне сияющим белым облаком. Делая каждый шаг, я чувствовал разом все мышцы своего тела, ощущая себя новорожденным младенцем или воскрешенным Лазарем.
Добравшись до поворота, где начиналась шедшая поперек склона дорога, я сошел на узкую тропку. Несколько минут я шел по сосновому леску, мягко ступая по усыпанной хвоей земле, а потом оказался на открытом, свободном от леса склоне, с которого открывался вид на всю округу. Я видел отсюда Оронт, сильно обмелевший за лето, но по-прежнему поблескивавший на повороте к морю. На его берегах и в долине виднелись крестьяне, распахивавшие на волах землю и занимавшиеся подрезкой плодовых деревьев. От палаток, стоявших здесь несколько месяцев, не осталось и следа. Меня поразили жалкие размеры клочка земли, заключенного между стенами города и рекой. Неужели в течение восьми месяцев наш мир был ограничен этими пределами?
Тропинка привела меня к воротам небольшой виллы, построенной на одной из террас южного склона. Перед входом, охранявшимся двумя провансальскими рыцарями, колыхался на ветру синий флаг Богородицы. Узнав мое имя, рыцари провели меня через сад, и мы оказались во внутреннем дворике. Он был выложен синей плиткой с изображениями маленьких рыбок и плывущих рядом с ними огромных левиафанов, над которыми художник изобразил серебрившиеся в лучах воображаемого светила волны.
Один из стражей провел меня по каменному коридору с украшенными мраморной скульптурой нишами и открыл передо мной дверь в конце коридора. Большая комната, в которую я вошел, находилась на самом краю террасы, и из ее арочных окон открывался вид на крутой обрыв, на склон горы и южные холмы. Солнечные лучи, проникая в окна, подсвечивали лениво колыхавшийся в воздухе дым благовоний. В углу комнаты стояло ложе, покрытое, несмотря на жару, толстыми шерстяными одеялами. Голова лежавшего на нем человека покоилась на подушках, глаза были прикрыты от солнца. В золотистых лучах солнца лицо его казалось на удивление покойным и чистым. Стоявший возле ложа на коленях священник тихо читал молитвы.
Я неуклюже поклонился.
— Владыка?
Глаза тут же открылись и зажмурились от яркого света.
— Деметрий?
— Это я.
Из-под одеял появилась рука и махнула священнику.
— Оставь нас.
Священник нахмурился, недовольный тем, что ему пришлось прервать молитвословие, но не посмел сказать ни слова. Отвесив чинный поклон, он покинул комнату.
— Дверь закрыта? — спросил Адемар. Повернувшись, я обнаружил, что священник — то ли из любопытства, то ли по небрежности — оставил дверь слегка приоткрытой. Я захлопнул ее и, взяв у стены скамью, сел возле ложа Адемара. От епископа исходил неприятный запах, который невозможно было забить ни притираниями, ни благовониями, — затхлый запах давно не проветривавшейся комнаты. Такой запах нередко исходит от старых и больных людей незадолго до смерти.
— Подойди поближе, Деметрий.
Я пересел поближе.
— Какая сегодня погода?
— Жарко, мой господин.
— Уж лучше жара, чем холод. Я очень рад тому, что мне довелось увидеть Антиохию при таком свете.
— Это твоя награда и твоя победа, владыка! Если бы не ты, мы бы не смогли прорвать осаду.
— Христос принес нам эту победу, — возразил Адемар. На суровом его лице появилось блаженное выражение. Он хотел прочистить горло и тут же зашёлся кашлем. — Христос и амбиции Боэмунда.
— Если бы ты не умерил эти амбиции, в нашем войске произошел бы раскол.
— Но этого было недостаточно. Мои усилия были недостаточными. — Адемар с силой сжал мою руку. — Наш поход должен был стать началом новой истории. Все христиане должны были объединиться, но не под властью земных правителей, а под водительством самого Господа. Мы строили эту дорогу — Папа Урбан и я. Мы заложили ее основы и отправили по ней великое множество христиан, надеясь, что она приведет нас к миру Иерусалима. Она же завела нас в пустыню греха. Впрочем, даже в том случае, если бы она вела к вратам рая, Боэмунд и его соперники все равно бы передрались, занявшись его дележом.
Епископ бессильно упал на подушки и вновь прикрыл глаза.
— Когда мы готовились к этому походу, Папа Урбан сказал, что вера — это цветок, который распускается в пустыне. Он ошибался. В пустыне процветают только ненависть и сомнения. Мы не искоренили, а лишь напитали их и придали им новую силу. Нашими предводителями движет жажда убийства. Они будут убивать и грабить так же, как и прежде, но будут делать это, прикрываясь именем Господа. Они будут убивать других людей именем Божьим, потому что я учил их этому. Нет, они не обрадуют Господа.
— Ты сделал все, что от тебя зависело, — сказал я, вспомнив слова Анны, — и не повинен в происшедшем.
— Нет! — Голос Адемара вновь наполнился былой силой. Он достал из-под ночной рубашки поблескивающий драгоценными камнями крест. — Прежде этот крест был символом страдания, смирения и милосердия. — Он перевернул крест перекладиной вниз. — Я же обратил его в меч.
Я промолчал. Да и какими словами можно было его утешить? Я посмотрел на подрагивающее лицо Адемара, в котором жизнь боролась со смертью. Дыхание его стало неровным, сердце еле билось.
