Если эти смелые слова сами по себе через тридцать лет после Сисмонди и Оуэна, через двадцать лет после жалоб английских социалистов из школы Рикардо, после чартистского движения, после июньской бойни, и last not least, после появления «Коммунистического манифеста» и не могли претендовать на новизну, то тем важнее было теперь дать научное обоснование этих обвинений. Родбертус дает здесь целую систему, которую можно свести к следующим кратким положениям.
Исторически достигнутая высота производительности труда вместе с «институтами положительного права», т. е. частной собственностью, вызвали благодаря законам «обращения, предоставленного самому себе» целый ряд извращенных и антиморальных явлений.
1. Вместо «нормальной», «конституированной стоимости», мы имеем меновую стоимость, а благодаря меновой стоимости мы вместо истинных, «соответствующих своей идее» бумажных («Papierstreifengeld») или «трудовых» денег, имеем современные металлические деньги. «Первая (истина) состоит в том, что все хозяйственные блага составляют продукт труда, или, выражаясь иначе, что один труд производителен. Это положение однако не значит, что стоимость продукта всегда равна затраченному труду, другими словами, что труд уже в настоящее время может представлять масштаб стоимости». Напротив, правда то, «что это не есть экономический факт, а только еще экономическая идея»[170].
«Если бы стоимость могла быть конституирована по количеству труда, затраченного на продукт, то возможно представить себе еще иной вид денег, которые состояли бы, так сказать, из листков, вырванных из упомянутой общей счетной книги, — из квитанций, написанных на самом дешевом материале — на бумаге. Квитанции эти всякий мог бы получить за произведенную им стоимость и, как свидетельство на такую же величину стоимости, он снова мог бы реализовать их в распределяемой части национального продукта… Если однако стоимость по каким-нибудь причинам не может быть или еще не может быть конституирована, то деньги должны таскать с собой ту стоимость, которую они должны ликвидировать. Они должны выступать в качестве равноценности, залога или гарантии. Это значит, что они сами должны состоять из ценного блага, из золота или серебра»[171]. Но лишь только мы имеем дело с капиталистическим товарным производством, как все становится на голову: «Конституирование стоимости должно прекратиться, так как последняя может быть теперь только меновою стоимостью»[172]. И «так как стоимость не может быть конституирована, то и деньги не могут быть только деньгами; они не могут вполне соответствовать своей идее»[173]. «Меновая стоимость продуктов при справедливом вознаграждении в обмене должна была бы равняться тому количеству труда, которого они стоили; в продуктах всегда должны были бы обмениваться равные количества труда». Но если даже предположить, что всякий человек производит потребительные стоимости, которые необходимы для Других, то «все еще должен был бы всегда предшествовать правильный расчет, уравнение и установление заключающихся в обмениваемых продуктах количеств труда, и должен бы существовать закон, которому подчинялись бы обменивающиеся лица, так как здесь идет дело о человеческом познании и человеческой воле»[174].
Родбертус, как известно, настойчиво подчеркивает свой приоритет перед Прудоном в открытии «конституированной стоимости», и это право ему охотно можно предоставить. Насколько призрачна была эта «идея», теоретически использованная и практически похороненная в Англии уже задолго до Родбертуса, и в какой степени эта самая «идея» была утопическим искажением теории стоимости Рикардо, исчерпывающим образом показали Маркс в своей «Нищете философии» и Энгельс в своем предисловии к этой работе. Мы поэтому считаем излишним останавливаться здесь на этой мелодии будущего, разыгранной на игрушечной трубе.
2. Из «менового общения» («Tauschverkehr») получилась «деградация» труда к роли товара, и заработная плата превратилась в «стоимость издержек»(«Kostenwert») вместо того, чтобы быть фиксированной долей участия в продукте. Совершая смелый исторический прыжок, Родбертус выводит свой закон заработной платы прямо из рабства; при этом он рассматривает специфический отпечаток, который капиталистическое товарное производство накладывает на эксплоатацию лишь как обманчивую ложь (tauschende Luge), и осуждает его с моральной точки зрения. «Пока самые производители составляли еще собственность непроизводителей, пока существовало рабство, величина этой доли (доли трудящихся) определялась односторонне частной выгодой „господ“. С тех пор как производители получили полную личную свободу, но большего ничего еще не достигли, обе стороны предварительно договариваются относительно заработной платы. Заработная плата, как выражаются теперь, является предметом „свободного договора“, т. е. конкуренции. Поэтому естественно, что труд подлежит тем же законам меновой стоимости, что и продукты, он сам обладает меновой стоимостью, размер заработной платы зависит от действия предложения и спроса». Ставя таким образом вещи на голову и выводя меновую стоимость рабочей силы из конкуренции, он тут же, конечно, выводит стоимость рабочей силы из ее меновой стоимости: «При господстве законов меновой стоимости труд, подобно продуктам, обладает своего рода „стоимостью издержек“, которая обнаруживает силу притяжения на его меновую стоимость, на размер заработной платы. Это тот размер заработной платы, который необходим „для поддерживания труда в надлежащем состоянии“, т. е. для того, чтобы обеспечить дальнейшее существование рабочей силы хотя бы в потомстве рабочих; этот размер заработной платы составляет так называемое „необходимое содержание“. Но это является для Родбертуса опять-таки не констатированием объективных экономических законов, а предметом нравственного негодования. Утверждение классической школы, что „труд обладает стоимостью, которая не больше получаемой им платы“, Родбертус называет „циничным“, он берется раскрыть „ряд ошибок, приведших к этому грубому безнравственному выводу“»[175]. «Когда труд, этот принцип всех благ, сделался рыночным товаром, создалось представление о „естественной цене“ или об издержках труда, о понятиях, которые применялись и к продукту этого самого труда; согласно этому представлению, которое столь же позорно, как и то, которое определяло заработную плату необходимыми средствами существования рабочего, или уподобляло ее ремонту машины, эта естественная цена и издержки труда составляют сумму благ, необходимую для того, чтобы постоянно снова доставлять на рынок труд»[176]. Этот товарный характер и соответствующее ему определение стоимости рабочей силы являются однако не чем иным, как злостным заблуждением школы фритрэдеров; и вместо того чтобы подобно английским ученикам Рикардо указывать на противоречие внутри капиталистического товарного производства, на противоречие между определением стоимости труда и определением стоимости трудом, Родбертус, как добрый пруссак, обличает капиталистическое товарное производство в противоречии с действующим государственным правом. «Какое нелепое и неописуемое противоречие, — восклицает он, — мы находим в представлениях тех экономистов, которые в правовой области хотят предоставить рабочим участие в решении судеб общества и в то же время в экономической сфере хотят их рассматривать лишь как товар!»
Спрашивается, почему рабочие терпят столь нелепую и кричащую несправедливость? — возражение, которое было направлено против теории стоимости Рикардо, например, Германом. На этот вопрос Родбертус отвечает следующим образом: «Что стали бы делать рабочие, если бы они после своего освобождения не подчинились указанному предписанию? Представьте себе их положение! Рабочие были освобождены голыми или в лохмотьях, не располагая ничем, кроме своей рабочей силы. С уничтожением рабства или крепостного права отпала и моральная или правовая обязанность господина кормить рабочих или заботиться об их нуждах. Но их потребности остались: они должны были жить. Каким образом они должны были использовать свою рабочую силу, чтобы обеспечить себе жизнь? Брать из имеющегося в обществе капитала и таким образом производить для себя средства существования? Но ведь капитал в обществе принадлежал уже не им, и исполнители „закона“ „этого не потерпели бы“. Итак, что же оставалось делать рабочим? „Лишь одна альтернатива: либо разрушить законы общества, либо подчиниться прежним хозяйственным условиям, измененным, правда, в правовом, отношении, — вернуться к своим прежним хозяевам, собственникам земли и капитала, и получить в качестве заработной платы то, что они раньше получали в виде пропитания“. К счастью для человечества и для прусского правового государства, рабочие оказались „настолько мудрыми“, что не „нарушили хода“ цивилизации и героически предпочли подчиниться подлым требованиям своих „прежних господ“. Если поверить новым теоретическим объяснениям того же Родбертуса, теорию которого, как известно, „ограбил“ Маркс, капиталистическая система наемного труда с ее законом заработной платы возникла, как система „близкая к рабству“, как результат злоупотребления капиталистами насилием, а также нуждой и кроткой покорностью пролетариев. По отношению к этой теории системы найма „приоритет“ Родбертуса, несомненно, неоспорим, ибо английские социалисты и другие социальные критики давали гораздо менее грубый и примитивный анализ этой системы. Оригинально при этом то, что Родбертус использовал весь пыл своего нравственного возмущения по поводу возникновения системы найма и ее экономических законов не для того, чтобы, сделав отсюда надлежащий вывод, потребовать уничтожения ужасающей несправедливости „нелепого и неописуемого противоречия“. Боже сохрани! Он неоднократно успокаивает своих собратьев, уверяя их, что его рев против эксплоатации совсем не так трагичен, что он не лев, а лишь столяр Шнок»[177]. Этическая теория закона наемной системы нужна только для того, чтобы сделать из него дальнейший вывод.
