Надо признаться, что количество собранных здесь на сравнительно незначительном пространстве вздорных утверждений и экономических абсурдов превосходит даже то, что можно простить прусскому прокурору — Кирхман, как известно, был прокурором и притом прокурором, который, к его чести будь сказано, дважды подвергался дисциплинарным взысканиям. Несмотря на это он от своих малообещающих предварительных положений прямо переходит к делу. Он признается, что невозможность реализации (Unverwendbarkeit) прибавочной стоимости дается здесь его собственной предпосылкой — конкретной потребительной формой прибавочного продукта. Он заставляет теперь предпринимателей, присвоивших себе в качестве прибавочной стоимости половину всего общественного труда, производить не «обыкновенные товары», предназначенные для рабочих, а предметы роскоши. Так как «предметы роскоши по своей сущности таковы, что они дают возможность потребителю потреблять больше капитала и рабочей силы, чем это возможно при обыкновенных товарах», то три предпринимателя совершенно самостоятельно устраивают дело так, что потребляют всю половину затраченного обществом труда в виде кружев, элегантных карет и т. п. Теперь не остается ничего такого, чего нельзя было бы продать; кризисы счастливым образом удалось устранить, перепроизводство раз навсегда сделано невозможным, капиталисты, равно как и рабочие, живут в надежных условиях. Чудодейственное средство Кирхмана, создавшее все эти благодеяния и восстановившее равновесие между производством и потреблением, носит название роскоши! Другими словами, совет, который этот добрый человек дает капиталистам, не знающим, куда деваться с своей прибавочной стоимостью, не поддающейся реализации, заключается в том, чтобы они сами потребили ее. Но ведь предметы роскоши в капиталистическом обществе являются открытием, данным давно известным, и тем не менее кризисы свирепствуют. — Почему же это так? «Ответ, — поучает нас Кирхман, — может быть только тот, что этот застой в сбыте происходит в действительном мире исключительно потому, что слишком мало роскоши, или, другими словами, потому, что капиталисты, т. е. те, которые имеют средства для потребления, потребляют еще слишком мало». Но это неуместное воздержание капиталистов происходит от дурной привычки, несправедливо поощряемой политической экономией, — от склонности к экономии в целях «производительного потребления». Иначе говоря, кризисы происходят от накопления — таков главный тезис Кирхмана. Он доказывает его на примере, трогательном по своей наивности. Предположим, — говорит он, — случай «наиболее превозносимый политической экономией», — случай, когда предприниматели рассуждают так: мы не хотим расточать до последнего гроша на пышность и роскошь, мы хотим снова употребить их производительно. Что это означает? Не что иное, как основание всякого рода новых производственных предприятий, посредством которых снова получаются продукты; продажа этих продуктов может дать проценты (Кирхман хочет сказать — прибыль. — Р. Л.) на всякий капитал, сбереженный от доходов, не растраченных тремя предпринимателями и вложенный ими в дело. Три предпринимателя решаются сообразно этому потреблять лично только продукт 100 рабочих, т. е. значительно ограничить свою роскошь, а рабочую силу остальных 350 рабочих вместе с капиталом, который употребляется ими, обратить на устройство новых производительных предприятий. Здесь возникает вопрос, на какие производственные предприятия следует употребить эти доходы? «Три предпринимателя имеют лишь один выбор: или снова заняться производством обыкновенных товаров или же взяться за предметы роскоши», так как, по мнению Кирхмана, постоянный капитал не воспроизводится, а весь общественный продукт состоит исключительно только из средств потребления. Но тут предприниматели приходят к уже известной нам дилемме: если они будут производить «обыкновенные товары», то возникнет кризис, так как рабочие не располагают средствами для покупки этих дополнительных средств существования — ведь им уже уделена половина всей стоимости продуктов; но если они будут производить предметы роскоши, то они сами должны будут их потребить. Tertium non datur. Внешняя торговля также не может ничего изменить в этой дилемме, так как влияние торговли заключается лишь в том, что «увеличивается разнообразие товаров внутреннего рынка» или повышается производительность. «Итак, или эти иностранные товары — обыкновенные товары, тогда капиталист не захочет их купить, а рабочий не в состоянии их купить, потому что он не располагает средствами, или это предметы роскоши, тогда рабочий еще менее в состоянии их купить, а капиталист также не станет их покупать благодаря своему стремлению к экономии».
Как ни примитивны доказательства Кирхмана, но в его основной мысли находит свое вполне ясное выражение центр тяжести теоретической экономии: в обществе, состоящем единственно только из рабочих и капиталистов, накопление оказывается невозможным явлением. Кирхман делает отсюда такого рода выводы: он открыто выступает против накопления, «сбережения» и «производительного потребления» прибавочной стоимости, страстно полемизирует против поддержки этих ошибок классической политической экономией и проповедует в качестве средства против кризисов роскошь, которая увеличивается вместе с повышением производительности труда. Итак мы видим, что если Кирхман в своих теоретических предпосылках был карикатурой на Сэя-Рикардо, то он в своих выводах является карикатурой на Сисмонди. Необходимо однако твердо помнить постановку вопроса, которую дает Кирхман, чтобы иметь возможность оценить антикритику Родбертуса и результаты спора.
Глава шестнадцатая. Родбертусовская критика классической школы
Родбертус роет глубже, чем Кирхман. Он ищет корень зла в самых основах общественной организации и объявляет ожесточенную войну господствующей фритрэдерской школе. Правда, он выступает не против системы беспрепятственного товарного обращения или свободы промыслов, которые он целиком принимает, а против манчестерства, против laissez faire во внутренних социальных отношениях хозяйства. В его время период бури и натиска классической экономии уже сменился господством беззастенчивой апологетики, которая нашла свое удачнейшее выражение в сказочном вульгаризаторе и идоле всех филистеров — в Фредерике Бастиа с его «гармониями», вскоре начали свирепствовать и разные Шульцы, эти жалкие и бледные немецкие копии французского пророка «гармонии». Против этих беззастенчивых коммивояжеров свободной торговли Родбертус и направил свою критику: «Пять шестых нации, — восклицает он в своем „Первом социальном письме“ к Кирхману (в 1850 г.), — до сих пор не только лишены большинства благодеяний цивилизации, благодаря незначительности своего дохода, но время от времени им приходится переживать самые страшные вторжения настоящей нищеты, под вечной угрозой которой они постоянно находятся. И тем не менее они являются творцами всего общественного богатства. Их труд начинается с восходом солнца и кончается с его заходом, он длится вплоть до ночи. И никакое усилие не в состоянии изменить этой участи. Не будучи в состоянии повысить свой доход, они теряют даже тот остаток времени, который мог бы служить их духовному развитию. Мы готовы принять, что прогресс цивилизации до сих пор нуждается как в пьедестале в столь многих страданиях. Но вот неожиданно открывается возможность изменить эту печальную необходимость, она открывается благодаря ряду изумительнейших изобретений, более чем в сто раз умножающих рабочую силу человека. Национальное богатство — национальное имущество в отношении к населению растет благодаря этому в возрастающей прогрессии. Я спрашиваю: может ли быть более естественный вывод, более справедливое требование, нежели то, что и создатели этого старого и нового богатства должны иметь какую-нибудь выгоду от этого роста? Их доход должен увеличиться, или должно сократиться время их труда, или все большее и большее число их членов должно переходить в ряды тех счастливцев, которые имеют преимущественное право срывать плоды труда! Но государственное хозяйство, или лучше народное хозяйство, оказалось в состоянии осуществить только нечто противоположное всему этому. В то время как национальное богатство растет, растет и обеднение тех классов. Приходится даже издавать специальные законы против удлинения рабочего времени, число людей, принадлежащих к рабочим классам, увеличивается в конце концов быстрее, нежели остальные классы. Но этого еще недостаточно! В сотни раз возросшая рабочая сила, которая не могла облегчить положение пяти шестых нации, периодически становится ужасом и для остальной шестой нации, а благодаря этому и для всего общества». «Итак, какие противоречия в особенности в хозяйственной области! И какие противоречия вообще в области общественной! Общественное богатство растет, а спутником этого роста является рост нищеты. Созидательные силы производительных средств растут, а результатом этого является их приостановка. Общественный строй требует, чтобы материальное положение рабочих классов было поставлено на одинаковую высоту с их политическим положением, а хозяйственный порядок отвечает на это еще более глубоким принижением. Общество нуждается в беспрепятственном развитии своего богатства, а нынешние руководители производства должны задерживать это развитие, чтобы не способствовать увеличению нищеты. Только в одном есть гармония! Извращенности такого порядка вещей соответствует извращенность господствующей части общества, извращенность, выражающаяся в том, что основания этого зла ищут там, где его нет. Тот эгоизм, который слишком часто облекается в костюм морали, усматривает причину пауперизма в пороках рабочих. На их мнимую притязательность и нехозяйственность взваливает он то, в чем повинны по отношению к рабочим могущественные факты. В тех случаях, когда нельзя уже не видеть их невиновности, создается теория „о необходимости бедности“. Без устали взывает он к рабочим: ora et labora, ставит им в обязанность воздержание и бережливость. В крайнем случае, к нужде рабочих присоединяются еще правонарушения принудительных сберегательных учреждений. Он не замечает, что слепая сила обращения превращает молитву о труде в проклятие вынужденной безработицы, что… бережливость есть невозможность или жестокость, наконец, что мораль всегда оставалась бесплодной в устах тех, о ком поэт сказал: „Тайком они пьют вино, а открыто проповедуют воду“»[169].
