И похоронили ее на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.
СЕРДЦЕ ПОМЕЩИКА
Рязанский помещик Дмитрий Николаевич М-в не зря был избран предводителем дворянства: он был человеком обстоятельным. хозяйственным, расчетливым и передовым, свое родовое поместье сделал образцовым, число крепостных душ приумножил правильным спариваньем и разведением и удачными покупками, а в селе устроил конфетную фабрику.
По утрам, после первого хозяйского обхода, помещик читал либо календарь с полезными сведениями, либо «Ведомости», приходившие дважды в месяц и ценные, главным образом, своими объявлениями. Он читал не через две строчки третью, как читают сейчас газеты, и не одним глазом, а внимательно, буковка за буковкой, ничего не пропуская, а окончив, — читал снова с первой строки до последней и опять это повторял, пока не приходил новый номер. Особо тщательно он читал объявления:
«Продается, за ненадобностью, кучер с женой, умеющей ткать холсты и шить. Тут же продается и коляска в добром состоянии. Спрашивать в доме купца Терентьева у дворника Антона наискосок церкви Вознесенья, третий дом с угла».
«Девка продается молодая, обученная разным вышивкам, и сука лягавая двух лет, отменных родителей».
«Вдовую коровницу с малолетним грамотным сыном продаю дешево за излишеством. Видеть у парикмахера во все дни при театре на площади».
Кучер и коляска ни к чему, своих довольно, девок дворовых полный штат. А вот грамотного мальца с матерью, если подойдет, купил бы Дмитрий Николаевич. А кто продает? Не иначе как сам директор театра, тоже рязанский помещик. На театре и порастряс свое благосостояние.
Отметив объявление аккуратной скобочкой, со вторника на среду побывал в городе и посмотрел вдову с сыном. Вдова крепкая и может еще пойти замуж за пожилого, а сынишка шустрый и толковый.
Повидался с горе-помещиком, поторговался и купил за наличные.
Мальчика звали Ванькой — Иван Сибиряков. Русый, нос загогулей, читает бойко, почти без запинки, нараспев. И разные стихи говорит наизусть, не хуже актера; обучен в Москве, в народной школе, да наслушался в театре бывшего своего помещика.
* * *
На конфетной фабрике варили леденцы простые и барские и печатали пряники всяких сортов: одномедные, медовые, сусланые, сахарные, битые — весом до пуда, писанки, печатные, коврижки, жемки, жемочки; меньше на меду, больше на патоке, а также из соложёного теста с разными пряностями. Из села везли в Рязань, а оттуда по ярмаркам. Дело большое и нелегкое, нужен недремлющий хозяйский глаз, а еще пуще — честные приказчики. И приказчик должен знать все производство, приучаться к делу сызмальства, не сбиваться в счете, уметь говорить с заказчиком, вести записи. Теперь не те времена, чтобы отмечать на дверном косяке палочками да держать в памяти, как раньше делали; теперь при фабрике контора, в конторе торговые книги, по книгам месячный и годовой отчет. Как в Европе.
Грамотный малый — клад. Ваня Сибиряков недолго пробыл на производстве, скоро перешел в контору, а одновременно стал при барине как бы личным секретарем: подавал умыться, чистил сапоги, составлял письма, вел счетоводство и читал вслух книжки в праздничные дни. Еще в церкви читал Апостола и подпевал на клиросе. За то ему была отведена в барском доме отдельная комната, вроде чуланчика, но с окном.
Был работящ и жаден до книги. День-деньской занят, а по ночам еще читает при коптилке и чего-то пишет свое. Другой бы помещик наказал и запретил, а Дмитрий Николаевич, наоборот, доволен, сам потакает, ибо знает силу просвещения. Умный человек из просвещения деньги чеканит.
В двенадцатом году барин взял Ивана Сибирякова с собой в поход, за денщика, за конюха, за лакея, — и не раскаялся. Особенно полезным оказался Иван за границей, где ему очень легко дались языки — и французский, которому он обучился самоучкой прежде, и особенно немецкий, выученный им в походе, почти шутя. Барину, который немецкого языка одолеть никак не мог, Сибиряков служил переводчиком, а сам с немцами свободно изъяснялся и вел разговоры даже о разных высоких материях. Пришлось его приодеть прилично, и многие, не зная о его крепостном положении, здоровались с ним за руку и удивлялись его уму и образованности. Помещику это нравилось — вот какого слугу вырастил! За стол с собой, конечно, не сажал, но знакомствам не препятствовал: пусть молодой человек развлекается в свободное время, лишь бы хорошо чистил сапоги и все подавалось вовремя. Не пьет, табаку не курит, пишет свои тетрадки — никому и ничему не помеха.
В бытность наших войск в Австрии случилось, что добрые люди, узнавши о зависимом крепостном положении молодого человека, предлагали ему остаться за границей, обещали подыскать ему прекрасную невесту и устроить его в жизни, как прилично человеку просвещенному. Но Сибиряков был патриотом и мечтал о возвращении на родину. Не век же будет он торчать при барине и на конфетной фабрике, — времена подошли замечательные, и может ли быть, чтобы император Александр, окончив войну победно, не облегчил участь крепостных людей? От тех образованных офицеров, которых он встречал в походе и которые оказывали ему внимание, он ожидал поддержки и дома. А главное — чувствовал в себе талант и призвание по части литературной, и неужели же не откроется перед ним иная славная дорога?
Когда после двухлетнего похода вернулись домой, помещик с новым упорством занялся конфетным делом, а Сибиряков, пачкаясь в патоке и работая как оглашенный, писал по ночам свои вдохновенные строчки, посылая их на оценку в журналы и великому писателю Василию Андреевичу Жуковскому. А однажды решился на последнюю дерзость: послал самому императору Александру стихи, в честь его написанные.
* * *
Возвращаясь в дом с фабрики, где помещик приставил его наблюдать за изготовлением большого заказа на леденцы и постный сахар, Сибиряков долго обтирал у крыльца о железную скобу подошвы сапог: очень приставала патока и разные сладкие осколки; черным ходом проникал в коридорчик и свою камору — приют залетных муз. Придя, отмывал с рук сладкое, переобувался и брался за тетрадочку.
Но тут и не умылся, и не переобулся, а прямо принялся за полученное в конторе письмо и за книжку журнала. Письмо было ответным от великого поэта Жуковского, а в книжке «Вестника Европы» горело и прожигало страницу его, Сибирякова, первое напечатанное стихотворение.
К иному человеку слава подкрадывается незаметно и ударяет его по макушке сладким пудовым пряником! Не рассказать, что испытал в этот день крепостной поэт-конфетчик; нужно порасспросить об этом молодых поэтов, впервые тиснувших трепет сердца «из цикла».
Стала ли светлее жизнь его с того дня? Нет, стала сто крат тяжелее! На смену мечте шли достижения, но, приблизившись, в руки не давались, а только кривлялись и манили несбыточным: раб ты и сын раба, не по тебе шита поэтическая тога!
Могу ли жизнь еще сноситьС растерзанной душою?Ужасна бедность, но стократПрезренье тяжелее:С ним жизнь — не благо, лютый ад,И ада мне страшнее!
Увы, и я, и я рожден В последней смертных доле. Природой чувством наделен, Столь гибельным в неволе!..
Потом появились его стихи в «Трудах Московского общества любителей словесности», — и еще ближе слава, и еще горше конфетная неволя и чистка барских сапогов. Про его успехи узнал, конечно, и помещик. Однажды, ко сну отходя, протянул ему ногу и сказал ласково:
— А ну, Ваня, снимай осторожнее, чтой-то я пятку натер. Слыхал — пропечатали тебя в журнале. Старайся, я тебе не препятствую. Ужо будут гости, прочитаешь им.
Но про стихи, посланные его человеком самому государю императору, барин узнал только из полученного им письма за большой сургучной печатью от петербургского военного губернатора М. Милорадовича.[185]
Письмо тонкое, почтительное, с ясным намеком, но и с вежливой осторожностью. Его величество заинтересован судьбой крепостного человека, приславшего ему стихи собственного сочинения; и другие видные особы также проникнуты вниманием к таланту молодого человека. «Дарование свободы ее заслуживающему есть подвиг, приятный для всякого благородного сердца». Но чтобы не вышло подобием приказа, — сердце дворянина свободно в движениях и поступках, — прибавлено в письме:
«Не расположены ли Вы продать его и за какую именно цену? В таком случае он куплен будет для того только, чтоб получить в то же самое время свободу».
Приятно получить такое письмо. От сердца помещика ждут жертвы — сердце его на жертву готово. Не в пример прочим, предводитель дворянства не темный рабовладелец, а истинный отец своим крепостным людям. Взял мальчонку с матерью-коровницей, вырастил из него образованного человека и поэта, — ужели же держать его вечно в неволе?
