Первым делом решил преосвященный снестись по делу с управляющим Саратовской губернией.
Губернатором был старый генерал, пустяков не любивший. Однако кукла ему понравилась:
— В чем дело? Ну, несет монах бабу — и на здоровье! При чем тут губернаторская власть?
— Ходатайствует преосвященный о воспрещении.
— Пусть и обращается по ведомству Министерства финансов.
— Финансовое ведомство, ваше превосходительство, все равно запросит отзыв губернского правления.
— Не хватало, чтобы мы в куклы играли!
И поехал многострадальный монах дальше по путям бумажным, с копией жалобы и отзывом властей губернских.
* * *
Вот он и в городе Санкт-Петербурге у министра духовных дел князя А. Голицына.
Повертел князь Голицын куклу так и сяк, усмехнулся в усы, но кстати вспомнил про главного своего неприятеля Фотия. По архиерейскому докладу выходит, что тайные враги духовенства сеют в народе соблазн. Однако губернское правление в отзыве своем пишет иное:
«При рассмотрении при сем прилагаемого произведения кустарной деревянной промышленности саратовское губернское управление полагает, что данная игрушка служит не соблазном, а лишь примером добродетели, представляя старца, стремящегося спасти невинную жертву от злодеев. На указанном основании губернское правление не видит достаточных оснований для представления в ведомство государственных финансов на предмет ходатайства о воспрещении продажи вышеуказанного образца рыночной торговли оптом и в разнос».
И, однако, зачем-то несет монах женщину! А где же разбойники?
В сем спорном деле чиновникам не доверяя, пишет князь А. Голицын собственноручно письмо министру внутренних дел графу Виктору Павловичу Кочубею[187], приложивши к тому письму и обвиняемого монаха, несущего сноп с запрещенным содержанием:
«Усматривая, что таковое изображение может дать повод к толкам, противным благонравию, и, заражая тем невинные понятия неопытной юности, внушить неуважение к духовенству — поставляю долгом препроводить к вашему сиятельству означенную фигуру, предоставляя на усмотрение ваше, милостивый государь, угодно ли будет вам снестись с г. министром финансов о воспрещении продавать и выделывать на фабриках подобные вещи или не признаете ли нужным поручить мне».
* * *
Перед столом министра внутренних дел стоит секретарь с бумагами.
— А это что за чучело?
— Кукла, ваше сиятельство. При письме князя Голицына.
Граф Кочубей — человек светский, без предрассудков.
— Ловко сделана! Куда же монах несет эту… солому?
— Полагаю, ваше сиятельство, что в безопасное место.
— Не иначе, как в безопасное! А как там сказано, в губернской бумаге?
— Спасает невинную жертву от злодеев, ваше сиятельство.
— Да уж, очевидно, спас, коли несет. Князь, значит, не согласен?
— Высказывает опасение, что сим колеблются невинные понятия неопытной юности.
— Ну, юность тут, пожалуй, ни при чем; монах старенький. Нужно, однако, ответить, а?
— Я бы полагал, ваше сиятельство, препроводить министру финансов на усмотрение, приложив и подлежащий суждению предмет.
— Вы уж напишите сами и дайте мне. А куколка недурна, а?
— Работа отменная, ваше сиятельство.
— Мордочка у бабы словно бы напоминает графиню Орлову. Вы эту отошлите при отношении, а мне постарайтесь раздобыть такую же. Хороша куколка!
* * *
«7 ноября 1821 года. Циркуляр министра финансов управляющим губерниями. Принимая во внимание, что на некоторых фабриках деревянных изделий изготовляются для продажи фигуры безнравственного содержания, могущие дать повод к толкам, противным благонравию, и, заражая тем невинные понятия неопытной юности, внушить неуважение к духовенству, а также основываясь на жалобе преосвященного Саратовской епархии, отзыве управления Саратовской губернии, отношении Министерства духовных дел и министерства внутренних дел, предписывается вашему превосходительству воспретить повсеместно во вверенной вам губернии производство и продажу раскрашенной деревянной куклы, изображающей монаха, несущего сноп со включенной в оном женщиной неизвестного происхождения и для невыясненной цели, могущей возбуждать сомнения. О последующих ваших распоряжениях по сему предмету благоволите уведомить немедленно канцелярию господина министра финансов».
— Самый предмет препроводить, ваше высокопревосходительство?
— А сколько прислано образцов?
— Один, ваше выс-ство.
— Как же вы разошлете при всех циркулярах? Соображать надо, молодой человек! Оставьте куклу здесь, я еще рассмотрю. А недурно работают наши кустари!
* * *
У Ивана Рыжева новая изба. Сам уже не бьет баклуши — на то есть помощник. Другой помощник, паренек способный, выделывает монахов начерно, а Иван только доканчивает и раскрашивает саморучно яичными красками.
На ярмарках лотошник пытает у оптовика:
— Чего получше нет, Митрич?
— Какого тебе получше?
— Мне бы пяток со снопом. Цена-то как нынче?
— Цена нынче за штуку рупь.
— Летось по три гривенника давал.
— Ныне не те времена.
Юркий разносчик выглядел покупателя:
— А что, ваше степенство, не нуждаетесь ли в чернеце с бабочкой?
— Какой такой чернец?
— Извольте посмотреть в сторонке. Спасение невинной жертвы. Душевный инок избавляет барышню от разбойников. Благородные побуждения престарелого старца.
КИШИНЕВСКИЙ СЛУЧАЙ
На пригорке двухэтажный дом, одинокий, среди небогатой зелени. Окна нижнего этажа с решетками. С верхнего балкона великолепный вид на лощину и на небольшое озеро, в которое впадает речка Бык. Левее — молдавские каменоломни, еще левее — новый Кишинев. Вдали — горы.
Этот вид успел надоесть жильцу нижнего этажа, смуглому молодому человеку с наголо бритой головой. Голову пришлось вторично обрить, потому что волосы, после горячки, растут клочьями. Крайне неприятно, хотя можно, выходя из дому, надевать молдаванскую шапочку или турецкую феску.
— Никита!
Слуга на пороге.
— Узнай, Иван Никитич дома ли.
— Уехали они; сейчас после обеда уехали.
— Ну, подай мне пистолеты.
Никита осторожненько и недоверчиво берет два пистолета, подает лежащему на диване барину и поспешно отступает спиной к дверям.
Молодой барин, опершись на левый локоть, нацеливается в муху на окрашенной в голубой цвет стене. После выстрела на стене оказывается восковая лепешка, в которую он целит из второго пистолета, и довольно удачно: лепешки сидят рядышком, на полвершка одна от другой. Следовало бы встать и посмотреть, нет ли под первой лепешкой останков мухи; но, во-первых, лень, во-вторых, муха, наверное, улетела.
Что делать дальше? Лежать надоело, писать стихи не то чтобы надоело, а как-то не пишется. Не переодеться ли армяшкой, турком или жидом и не пойти ли в кофейную Фукса играть на бильярде? Тоже не забавно! Подняться наверх к Инзову[188] и учить попугая хорошим словам? Дернуть к Кириенке?[189] Закатиться к Крупянскому,[190] но он накормит плациндами и каймаками — покорно благодарю.
Тю юбески питимасура…
Этакая прелесть песенка! Посмотреть бы и послушать мититику или, еще лучше, сербешти… Хорошо поют молдавашки!
Пом, пом, пом, помиерами пом…
— Никита, одеваться!
Слуга в соседней комнате шевелится нехотя.
Дай, Никита, мне одеться,В митрополии звонят!
Никита на пороге:
— Да во что же одеваться, Лександра Сергеич? Сапоги генерал приказали отобрать; я их Федору выдал.
Федором Никита зовет Бади-Тодора, слугу Инзова. Раз генерал отдал приказ, Федор нипочем сапогов не вернет. Сказано — на двое суток.
Конечно, мог бы Александр Сергеевич, наказанный поэт, выйти в сандальях или турецких туфлях и в своем любимом пестром архалуке[191], — но нельзя нарушить слово, данное добрейшему Ивану Никитичу! Придется просидеть вечер дома под арестом. А все — шалости! Пора бы и остепениться.
— Ну ладно. Набей мне трубку и ступай.
Под окном голос:
— Эй, Саша, Пушкин, ты дома?
Скачок с дивана к окну:
— Дома, заходи!
— Некогда. Я пришел спросить, пойдешь ли ты в ложу? Ныне у нас прием.
— Душа моя, выйти не могу, под арестом. Инзушка и сапоги отобрал.
— Опять? Эх ты, бес-арабский! А жаль, мы посвящаем ныне болгарского попика, отличнейший человек. А после, конечно, застольная ложа.[192] Братья жалуются, что ты мало бываешь.
— Ходил, да скучно. А что до трапезы, то скажу тебе, душа моя, — вино ни к черту! Скажем, был бы —
