Впечатление сна было очень живо в минуту пробуждения. Он испугался, приподнявшись в кресле. Сон ли он видел? Нет, он не спал. И в комнате было действительно темно.
Он все смотрел и смотрел, но ничто не опровергало и не объясняло виденного. В камине огонь едва мерцал и оставлял комнату во мраке, но можно было различить на столе погашенную лампу.
Он раздул огонь и только что протянул руку к колокольчику, чтоб позвать Тофа, как раздумал. На что ему свет лампы? Он слишком утомлен, чтоб читать, лучше уснуть и увидеть опять Салли во сне. Что может быть худого в грезах о маленьком, милом создании, находившемся от него так далеко? Самыми счастливыми часами в его жизни были часы, проведенные во сне.
Когда свежие угли слегка вспыхнули, он снова взглянул на лампу. Странно, что свет ее погас именно в то время, когда он видел все это во сне. И в комнате не осталось никакого запаха. Ему было лень, или он был слишком утомлен, чтоб выяснять этот вопрос. Пускай тайна остается тайной, а он отдохнет в мире. Он спокойнее расположился в кресле. Чего ради ломать голову над лампой вместо того, чтоб закрыть глаза и снова заснуть!
В комнате была такая приятная температура. Он поправил подушки так, чтоб голове его было как можно удобнее, и принял самую покойную позу. Но влияние только что виденного им отогнало сон, как он ни располагался, ни устраивался, все было тщетно. Едва закрывал он глаза, как перед ними являлось то же видение. Он покорился обстоятельствам, протянул ноги и стал смотреть на приятный огонек.
За последнее время он стал чаще вспоминать свою прошлую жизнь в Тадморе. Мысли его и теперь перенеслись к тем дням. Часы на камине пробили девять. В это время в Тадморе ужинают и толкуют о событиях дня. Он видел и себя за длинным столом, рядом с мистрис Меллисент и с любимой собакой у ног его. Где то теперь Меллисент? Грустное было письмо ее, в котором она выражала странную уверенность, что он со временем вернется к ней. Было что-то симпатичное и привлекательное в этом маленьком создании, так много страдавшем и прожившем дома такую тяжелую жизнь. Утешительно было думать, что она снова вернется в Общину. Где может она найти более счастливую жизнь? Будет ли она заботиться о его собаке до его возвращения. Все обещали быть добрыми к его любимому животному, но собака была очень привязана к Меллисент, ей было бы лучше с ней, чем с кем-либо другим. И его ручной олень и его птицы – что-то они поделывают? Он даже не писал, не справлялся о них, он был жестоко забывчив в отношении этих добрых, безгласных друзей своих. В настоящем одиночестве, при мрачных сомнениях насчет своей будущности, чего не дал бы он, чтоб чувствовать собаку, прижимавшуюся к его груди, и оленя, лижущим его руку. Голова его болела, болезненное ощущение сдавливало грудь. Он пытался встать и потребовать огня, возбуждал свое мужество, чтобы пересиливать и сопротивляться этим ощущениям. Но все было тщетно; куда девалась его энергия? Что случилось со свойственной ему веселостью, он снова опустился в кресло, от стыда за свою слабость закрыл лицо руками и залился слезами.
Вдруг он почувствовал прикосновение нежных пальцев. Его руки были тихо отняты от лица, знакомый, милый голос произнес: «О, не плачьте». Из-за слез смутно увидел он маленькую фигурку, стоявшую между ним и огнем. В своем невыносимом одиночестве он тосковал по собаке, по оленю. Здесь было несчастное создание, поднятое им на улице, избавленное от неизъяснимых ужасов, всем сердцем желавшее стать его товарищем, другом, слугою! Здесь был ребенок, жертва холода и голода, переходящий от детства к женскому возрасту, чистый, невинный, стремившийся лишь занять место собаки и оленя!
Амелиус смотрел на нее недоверчиво, сомневаясь, видит он ее в действительности или во сне.
– Господи, Боже мой! Неужели я опять грежу? – воскликнул он.
– Нет, – сказала она просто. – Теперь вы не спите. Позвольте мне вытереть ваши глаза, я знаю, куда вы положили свой носовой платок. – Она опустилась на колени, вытерла его слезы и поправила волосы на лбу. – Я боялась показаться вам, когда услышала, что вы плачете, – продолжала она. – Тогда я подумала, что вы не можете сердиться на меня теперь, я вышла из-за занавески. Старый слуга впустил меня сюда. Я не могу жить, не видя вас, я употребляла все усилия, но не могла больше выдержать. Я прямо сказала это старому слуге, когда он отпер мне дверь. Я сказала ему: «Мне необходимо его видеть, неужели вы меня не впустите?» Он отвечал: «Господи, помилуй, вот Ева, войдите!» Я не знаю, что он хотел этим сказать, но он впустил меня, а это все, чего я желала. Он такой забавный, этот старый иностранец. Отошлите его, теперь я буду служить вам. О чем вы плакали? Я очень часто плакала о вас. Но я не могу думать, не могу надеяться, что вы плакали обо мне. Я ожидаю только, что вы меня побраните, я нехорошая девушка, я знаю.
Она подозрительно взглянула на него и опустила голову, ожидая, что он будет бранить ее. Амелиус потерял всякое самообладание. Он схватил ее в свои объятия и осыпал поцелуями. «Вы доброе, благородное создание!» – воскликнул он и вдруг остановился, но слишком поздно – неосторожность была уже допущена. Он оттолкнул ее от себя, заговорил строгим голосом, задал несколько вопросов и сделал немало заслуженных упреков. Но Салли была слишком счастлива, чтоб слушать его. «Теперь все хорошо, – прокричала она. – Я никогда, никогда не вернусь больше в приют. О, как я счастлива! Зажжем лампу!»
Она нашла спички на камине. Минуту спустя комната осветилась. Амелиус смотрел на нее, совершенно неспособный решить, что он должен сказать или сделать. Для довершения его недоумения послышался голос заботливого старого француза, скромно говорившего из-за двери.
– Я приготовил небольшой, весьма аппетитный ужин, – сказал Тоф. – Потрудитесь позвонить, когда вы и молодая леди пожелаете кушать.
Глава XXX
Вмешательство Тофа имело свое действие. Упоминание об ужине, наивно означавшее принятие Салли в коттедж, напомнило Амелиусу об его ответственности. Он вышел в коридор и затворил за собой дверь.
Старый француз ожидал, что его разбранят или поблагодарят, и стоял, опустив голову, подняв кверху плечи и скрестив руки с видом безмолвной покорности обстоятельствам.
– Знаете ли вы, что поставили меня в страшно неловкое положение? – начал Амелиус.
Тоф поднес одну руку к сердцу.
– Вам известна моя слабость. Когда это прелестное создание появилось в дверях, изнемогая от усталости, я не мог устоять и исполнил бы ее просьбу, если б для этого мне пришлось перепрыгнуть через крышу этого коттеджа. Если я виноват, не обращайте внимания на верность, с которой я служил вам, велите мне убираться, но не требуйте от меня жестокости и суровости в отношении очаровательной мисс. Это не по моему характеру. – И при этих словах Тоф торжественно поднял к воображаемому небу полные слез глаза. – Священное слово честного француза, я скорее умру, чем поступлю так.
