в этом году был награжден Военным крестом за сбитые самолеты бошей на Западном фронте.
— Потрясающе! — сказал дядя Луи. — Пожалуй, это объясняет мою собственную неловкость на танцполе. Меня пугает уже одна мысль о полете на аэроплане, и я ни в коем случае не намерен летать. Я цепляюсь за землю, Пьер. Но вы должны научить меня забавному шагу, каким, как я видел, вы танцуете фокстрот. Думаю, с этим я справлюсь.
— Буду счастлив, сударь, — ответил капрал.
Еще до воздушной тревоги, незадолго до полуночи, в короткие затишья между песнями джаз-банда, новогодняя компания в «Кафе-де-Пари» услышала далекий гул немецких аэропланов в небе над Парижем. Все взгляды устремились к потолку, будто сквозь него можно было увидеть аэропланы.
— «Готы»[14], — сказал Пьер де Флёрьё. — Всем надо спуститься в подвал, сию минуту.
Когда над городом завыли сирены, де Флёрьё и еще несколько присутствовавших здесь военных в форме, американцев и французов, помогли персоналу ресторана организованно эвакуировать посетителей в подвал. Слухи о возможностях новых немецких аэропланов дальнего действия и об угрозе, какую они представляют для Парижа ходили давно; и враг явно не случайно начал бомбардировку именно в новогоднюю ночь.
Столики перенесли в подвал, а когда туда же переправили музыкальные инструменты, джаз-банд заиграл снова. Поначалу бомбы падали далеко, потом все ближе. Обратный отсчет минут перед наступлением Нового года сопровождался разрывами бомб, как бы извращенным фейерверком. Рене вспомнился другой новогодний бал четыре года назад в каирском дворце леди Уинтерботтом. Война словно изменила течение времени — казалось, то было много лет назад, в другом мире.
Несмотря на бомбежку, ровно в полночь все в подвале «Кафе-де-Пари» принялись сердечно чокаться друг с другом — от облегчения, что дожили до Нового года, и отмечая его наступление. Джаз-банд заиграл «Auld Lang Syne», и американские военные подхватили английские строки, тогда как французы запели свое «Choral d’Adieux», странная, но забавная языковая какофония. Пьер заключил Рене в объятия, увел ее под омелу, подвешенную к лестничным перилам, и страстно поцеловал в губы. А Рене сообразила, что в ее девятнадцать лет и при всем ее опыте последнего пятилетия, если не считать чистого поцелуя юного паши, она впервые целовалась с мужчиной, который не был ее дядей.
Бомбы падали все ближе, рвались с оглушительным грохотом, казалось, вся улица наверху уничтожена, и только вопрос времени, когда сверху на них рухнет ресторан. Но джаз-банд играл, танцоры танцевали.
— Когда вы уезжаете на фронт? — шепнула Рене на ухо Пьеру, крепко прижавшись к нему.
— Послезавтра, — ответил он. — Нам дали короткий отпуск после летной школы.
— Вы еще никогда не сражались с бошами?
— Пока нет.
Бомба упала так близко, что подвал содрогнулся.
— Я не могу любить вас, — сказала Рене.
— Почему?
— Потому что, если мы не умрем здесь и сейчас, я каждый день буду тревожиться: как вы там, наверху.
— Сегодня мы не умрем, — сказал Пьер. — И я не погибну в воздухе.
— Откуда вы знаете? Вы ведь еще не вылетали в бой. Вдруг придется сражаться с Рихтгофеном[15]?
Пьер рассмеялся:
— Ах, вижу, вы читали газеты. Я очень уважаю Рихтгофена, но не боюсь его. Я моложе и летаю так же хорошо, как танцую, дорогая, в воздухе даже легче, чем на ногах.
Так же внезапно, как началась, бомбардировка прекратилась, гул «гот» отдалился, в подвале воцарилось странное безмолвие.
— Ну, вот видите, красавица моя, — сказал Пьер. — Сегодня мы так или иначе не погибли. Будем считать это добрым знаком для нашего общего будущего. Теперь мы можем спокойно полюбить друг друга.
— Полюбить спокойно невозможно, — сказала Рене.
3
В начале февраля в Париж вернулся граф, без предупреждения. Позвонил в «29-й» по телефону в одиннадцать вечера, ответила Рене.
— Алло, папà, дорогой мой папà, неужели это и вправду вы? Поверить не могу. Где вы?
— Я в городе, дочка, — сказал граф. — Остановился в «Эдуарде Седьмом».
— Но почему? Почему вы не с нами здесь, в «Двадцать девятом»? — спросила Рене. — Приезжайте домой, папà!
— Мне не хотелось будоражить домочадцев в такое позднее время, — ответил граф.
Рене поняла, что отец с одной из своих любовниц.
— Только не говорите мне, что вы опять с этой дурой! — сказала она.
— С кем?
— С дурой, — повторила она, — которую вы привозили в Биарриц. Оденар.
— Ах, нет-нет. Я уж и забыл про нее. Ты была совершенно права, дорогая. Она стала крайне утомительна… вся эта бесконечная болтовня про современную поэзию. Поистине слабоумная. Нет, я с новой подругой, Симоной де Пон-Леруа, ты, наверно, знаешь ее. Красавица, умница, скажу я тебе. Никогда в жизни не был так влюблен, дорогая.
Рене невольно рассмеялась:
— Вы безнадежны, папà. Когда вы приедете домой? Жду не дождусь увидеть вас. У меня есть новость.
— Завтра к позднему завтраку буду в «Двадцать девятом». Сейчас я устал с дороги и должен поспать.
— Разумеется. Спите спокойно в объятиях мадам де Пон-Леруа, папà.
Наутро за завтраком казалось, будто семья вообще не разлучалась. Недоставало только Балу, мисс Хейз и, конечно, графини; правда, графиня и при жизни частенько отсутствовала. Но мадемуазель Понсон была прекрасным добавлением и заменой отсутствующих, и граф де Фонтарс счел новую гувернантку очаровательной. В его присутствии она мудро не распространялась о своих радикальных политико-социальных взглядах.
Каждому хотелось услышать новости о ходе войны, и граф удовлетворил любопытство. Американцев он без устали нахваливал:
— Чудесный народ нового времени! Они спасли нас. Мы на фронте были уже в агонии, и тут явились они с поддержкой. Удивительно, они воюют и отдают свои жизии, не зная зачем. Ни солдаты, ни офицеры не могут объяснить причину. Но они пересекли океан, чтобы сражаться на нашей земле. Я называю это рыцарством высшего порядка. В самом деле, дорогая моя дочь, я теперь думаю, нам нужно выдать тебя за богатого молодого американца.
— Папà, вот об этом я и хочу с вами поговорить, — сказала Рене. — Я обручилась с Пьером де Флёрьё. Думаю, вы знаете его семью.
— Обручилась? — прогремел граф. — С Пьером де Флёрьё? Как такое возможно? Когда это произошло? Почему ты раньше мне не сказала?
— Я не хотела писать об этом. А случилось все на Новый год. Пьер — авиатор. Мы полюбили друг друга. Думаю, вы должны понять, папà.
— Уверен, он очаровательный молодой человек. Из прекрасной семьи. Я довольно хорошо знал его отца. Но у Пьера де Флёрьё нет ни гроша, ни единого гроша. Благородное рождение — пустая тарелка за столом, дорогая. В нынешние времена в расчет принимают лишь звон
