— Ты что надулся? — осведомилась Катя. — Заболел или я тебя рассердила?
— Ни то и ни другое. — Он улыбнулся, но объясняться не стал.
«И не надо, подумаешь!» Катя отвернулась, сощурилась от яркого солнца: ну и марток! Этак еще ослепнешь, что значит: озоновый слой истончается. Она открыла бардачок и, увидев там Вадькины темные очки, потянулась к ним. Очки были самые пижонистые — даже Джеймс Бонд и то бы поостерегся нацеплять их на свой классический профиль. Катя, однако, нацепила, и...
— Боже, что это?
Она словно глядела в бинокль! Вон то окно в доме справа — оно же на седьмом этаже, а даже цветы на подоконнике видно! А вон чердак открыт на той крыше, и кошки дерутся... И трещина на лепном балконе — ну, просто рукой можно потрогать! Она сдернула очки.
— Это фантастика! У них такое увеличение. Для чего это, а?
— Игрушка для телохранителя. — Вадим снова улыбнулся. — Специальная шпионская штука: чтобы зрить и бдить, босса охранять от снайперов и разной сволочи, затаившейся на верхотуре.
— А с виду как обычные солнцезащитные.
— Так и должно казаться.
— А еще что у тебя есть из шпионских игрушек? Шприца с ядом в ботинке, случаем, не держите?
— Много будешь знать, Катенька, плохо кончишь.
— Подумаешь. — Она бережно вернула очки в бардачок и, помолчав, добавила:
— У кого четыре глаза — тот похож на водолаза.
Кравченко только кивнул, соглашаясь, взгляд его снова уперся в пустоту. Катя чувствовала — что-то с ним происходит, что-то не так. Она решила набраться терпения: авось вместе с Князем они растормошат этого умника.
Мещерский встречал их у входа — оживленный, румяный, взволнованный: серый клубный пиджак в клеточку расстегнут, галстук «нон шалон» съехал набок.
— Дай-ка я его тебе поправлю. — Катя привела Князя в порядок. — Ну вот, как белый человек Миклухо-Маклай. Телевидение приехало?
— Четвертый канал, «Клуб кинопутешествий» и «Дважды два», — перечислил Мещерский с гордостью.
— Отлично, отлично. Скромненько и со вкусом.
Вы стойте у стенда, а я сейчас. — Она юркнула в толпу, ища телевизионщиков.
Хоть бы знакомые попались, те, что на брифинги приезжают!
Знакомых, увы, она так и не увидела, однако телевизионщиков подстегивать и не требовалось. Они так и сновали по залу, перегороженному пластиковыми стендами и стойками-столами, и снимали все подряд.
Вскоре экспозиция, представляемая Российским турклубом, попала в поле их зрения. Мещерский дал энергичное и обстоятельное интервью корреспонденту залихватского вида, щеголявшему в объемном жилете цвета хаки с многочисленными карманами, набитыми аппаратурой. Он завороженно слушал каскад причудливых названий, рассыпаемых великим путешественником: Танганьика, Килиманджаро, Серенгети, Нгоронгоро...
А Кравченко по-прежнему хмурился, его недовольная физиономия составляла разительный контраст с излучающим блаженство лицом Князя. Распростившись с прессой, тот потер руки.
— Ну, ребятки, все. Сюжет пойдет, сказали. Вадь, ты что такой? Что-то случилось? Ты не заболел, часом?
— Нет.
— Ну вот что, пора подкрепиться и пропустить стаканчик. Здесь бар неплохой.
В переполненном баре они с великими трудами нашли свободный столик. Если бы не пластиковая карточка, пришпиленная к лацкану пиджака Мещерского, их бы просто не пустили: «Места только для членов клуба».
Мясо по-китайски Кате не понравилось. Она не любила свинину, даже такую хрустящую. Коктейль больше пришелся по вкусу. Она потягивала его и наблюдала, как Кравченко вяло жевал волован с ветчиной.
— Нет, ты все-таки заболел. Маслинку хочешь?
— Нет.
— Да что случилось-то? — спросил Мещерский тревожно.
Вадим посмотрел ему в глаза. Что случилось! Хотел бы и он это знать. Ведь действительно случилось.
Вот только что?
Утром, когда он собирался ехать за Катей, в офис Чугунова на Кутузовском проспекте позвонил Арсеньев и попросил секретаршу соединить его с начальником охраны.
— Доброе утро, я насчет того вечера. Помните, был разговор...
— Да. — Кравченко уже и думать забыл о «хорьке», а он, ишь ты, гостеприимец какой! — Василь Василич поручил мне лично обо всем договориться.
— Я навел справки. Чугунова и вас ждут, только.., только там очень высокий взнос и...
— Сколько? — небрежно осведомился Вадим. Арсеньев назвал цифру.
Кравченко изумленно свистнул: четверть такой суммы Чугунов, помнится, выложил за то, чтобы посидеть за банкетным столом в компании Чака Норриса в «Серебряном шаре», когда знаменитый актер и боец посещал Москву. Но это была всего только четверть, и это был звездный ЧАК!
— Однако... Ну и аппетит у кого-то... Что же это за зрелище такое, а? — спросил он недоверчиво. Облапошит еще «хорек», с него станется!
— Вы согласны платить? — вкрадчиво осведомилась трубка.
— Мы хотим сначала знать, за что.
— Там есть на что взглянуть. Ручаюсь. Это уникальное в своем роде зрелище, — шепнул Арсеньев доверительно.
— В принципе, босс согласен. — Кравченко заинтересовался. — Однако он не из тех, кто берет кота в мешке.
— Это уникальное зрелище, Вадим. Единственное в своем роде, — повторил Арсеньев настойчиво. — Только я должен задать вам один вопрос. Обязательный вопрос.
— Какой?
— Крепкие ли у вас нервы ?
Кравченко помолчал.
— Хорошо, думаю, он согласится заплатить эту сумму, наверняка согласится, — сказал он тихо. — Когда и кому платить?
— Я вам перезвоню. — Арсеньев повесил трубку. Чугунову, совещавшемуся с управляющим банком «Провинциальный кредит» в итальянском ресторане на Полянке, Кравченко звонить по сотовой не стал, самому надо разобраться, что к чему. Арсеньев объявился спустя час.
— Записывайте телефон. — Он начал диктовать. — Спросите Данилу. Он назначит время, когда привезти деньги. Только наличные.
— Ну а все-таки, что за зрелище нас ждет, Иван?
— "САЛОМЕЯ".
— "Саломея"?
— Пьеса Оскара Уайльда. Кравченко усмехнулся:
— Уайльд и Чугунов — две вещи несовместные. Извините.
— Это уникальное зрелище. Единственное и неповторимое. — Арсеньев говорил веско и глухо и вдруг добавил:
— Вы корриду видели?
— Нет.
— Ловите момент.., тогда. Не пожалеете.
— Значит, это театральное представление? — осведомился Кравченко. Сердце его забилось.
— Не совсем. Но зрелище впечатляющее. На всю жизнь не забудете.
Вадим перевел дыхание: что-то происходит, что-то.., вот сейчас. Катю он не желал ни во что вмешивать, однако спросить все же стоило:
— Господин Чугунов, коли уж ему предстоит заплатить такие деньги, предпочитает ходить на зрелища не только в компании телохранителя.
— Никаких дам, — отрезал Арсеньев. — Это непременное условие.
— А вы будете там?
— Где? — спросил создатель «Царства Флоры» тихо и мягко.
— На «Саломее»?
— А вам, Вадим, этого хочется?
— Да.
— Тогда приду, если.., если звезды будут ко мне благосклонны. Мне тут надо уехать на пару дней, но я вернусь.
— Когда можно звонить этому Даниле?
— Завтра вечером, в десять часов.
* * *
Ответ на вопрос Мещерского «что случилось?» занял у Кравченко минут двадцать. Он подробно поведал ему и Кате обо всем: о Берберове, посещении «Ботанического Сада Души», знакомстве с Арсеньевым, его звонке, его «флоралиях».
Мещерский отставил бокал с коктейлем, слушал внимательно, очень внимательно.
— Так Арсеньев сам предложил вам взглянуть на свои «флоралии» в другой обстановке? — спросил он задумчиво.
— Сам.
— Почему?
— Потому что в самый первый раз ему понравились мои плечи, — криво усмехнулся Вадька, искоса взглянув на Катю. Та вздохнула.
— А твой Чугунов действительно заплатит такую сумму? — спросила она.
— Заплатит. Ты психологии Чучела не знаешь. Чем больше просят, тем больше он жаждет увидеть то, что так дорого стоит. Он жаден до зрелищ и любопытен также, как и ты.
— Но «Саломея» — это так необычно...
— Катенька, а ты не введешь нас в курс, что это за «Саломея»? — спросил Мещерский. — Что-то я такой пьесы у Уайльда не знаю.
— Нет, это его пьеса, довольно знаменитая. Он написал ее под впечатлением Флобера. Написал по-французски. — Катя попала в свою среду и рассказывала охотно. — На английский ее перевел Альфред Дуглас.
— Это кто еще такой? — хмуро буркнул Кравченко.
— Это.., это друг Уайльда. Его друг и...
— Ясно. — Кравченко хмыкнул. — Ясно все с ним.
— Насколько мне известно, — продолжала Катя, — «Саломея» при жизни Уайльда никогда не ставилась на сцене. Ходили, правда, слухи, что ее ставили на одной частной квартире, где собирались друзья и поклонники писателя, но это только домыслы. Хотя во время знаменитого процесса над Уайльдом ее написание даже вменялось ему в вину. Автора «Саломеи» упрекали в аморальности и кощунстве.
