Флора так сожалела, что заставила ее дожидаться, и боже мой! — зачем же она сидит у двери, вместо того чтобы греться у камина и читать газеты, неужели эта нелепая девушка не передала ее просьбы, и как это она всё время сидит в шляпке, ради бога, позвольте Флоре ее снять. Исполнив это добродушнейшим образом, Флора была так поражена лицом, оказавшимся под шляпкой, что воскликнула: «Ах, какая милая Крошка!» — и нежно погладила его руками.
Всё это произошло в одно мгновение. Крошка Доррит не успела еще оценить любезность Флоры, как та ринулась к столу, засуетилась и затараторила:
— Ужасно жалею, что я так поздно встала именно сегодня, мне так хотелось вас встретить и сказать вам, что всякий, кто интересует Артура Кленнэма, интересует меня и что я ужасно вам рада; а вместо того меня не разбудили, и вот я проспала, и не знаю, любите ли вы холодную дичь и вареную ветчину, так как ее многие не любят.
Крошка Доррит поблагодарила и робко заметила, что она обыкновенно ничего, кроме чая и хлеба с маслом…
— О, пустяки, милое дитя, и слышать не хочу об этом, — перебила Флора, хватаясь за чайник и зажмурившись, когда пар от кипящей воды обжег ей лицо, — я считаю вас своей гостьей и другом, если вы позволите мне эту вольность, и я стыдилась бы относиться к вам иначе, тем более, что Артур Кленнэм отзывался о вас в таких выражениях… Вы устали, милочка?
— Нет, сударыня.
— Как вы побледнели, это оттого, что вы так много прошли до завтрака, вы, верно, далеко живете, следовало бы приехать, — что бы такого вам дать, дорогая?
— Нет, я совершенно здорова, сударыня. Благодарю вас, но я совершенно здорова.
— Пейте же чай, пожалуйста, — сказала Флора, — и вот возьмите крылышко и кусочек ветчины и, пожалуйста, не дожидайтесь меня, потому что я всегда отношу этот поднос тетке мистера Финчинга, которая завтракает в постели… прелестная старушка и очень умная… портрет мистера Финчинга за дверью очень похож, хотя лоб слишком велик, а мраморных колонн и балюстрады и гор никогда не было, и они не относятся к винной торговле… превосходный человек, но совсем в другом роде.
Крошка Доррит взглянула на портрет, с трудом улавливая смысл комментариев Флоры.
— Мистер Финчинг был такой преданный муж, что решительно не мог расставаться со мной, — продолжала Флора, — хотя, конечно, я не могу оказать, долго ли бы это тянулось, потому что он умер вскоре после свадьбы, прекрасный человек, но не романтический, проза, а не поэзия.
Крошка Доррит снова взглянула на портрет. Художник изобразил его с таким лбом, до которого, с точки зрения умственных способностей, было бы далеко самому Шекспиру.
— Поэзия… — продолжала Флора, хлопотливо собирая завтрак для тетки мистера Финчинга. — Как я откровенно сказала мистеру Финчингу, когда он делал предложение; вы не поверите, он делал его семь раз — раз в карете, раз на лодке, раз в церкви, раз на осле в Тэнбридж-уэльсе, а остальные на коленях… поэзия улетела с молодыми годами Артура Кленнэма, наши родители разлучили нас, и мы окаменели, и воцарилась суровая проза, мистер Финчинг сказал, что он знает об этом и даже предпочитает такое положение вещей, и слово было сказано, и жребий брошен, что делать, милочка, такова жизнь, она не ломает нас, а сгибает. Пожалуйста, кушайте на здоровье, пока я отнесу поднос.
Она исчезла, предоставив Крошке Доррит обдумывать ее бессвязные речи. Вскоре она вернулась и наконец сама принялась за завтрак, не переставая говорить.
— Видите ли, милочка, — сказала Флора, вливая себе в чай ложки две какой-то темной жидкости с запахом спирта, — я должна исполнять предписания моего врача, хотя запах вовсе не приятный, но я никогда не могла оправиться после удара, полученного в молодости, когда я так плакала в той комнате вследствие разлуки с Кленнэмом, вы давно его знаете?
Поняв, что этот вопрос обращен к ней, — для чего потребовалось время, так как она не поспевала за быстрым полетом мыслей своей новой покровительницы, — Крошка Доррит ответила, что знает Кленнэма со времени его возвращения в Англию.
— Конечно, вы не могли знать его раньше, если только не жили в Китае или не вели с ним переписки, то и другое, впрочем, кажется мне невероятным, — отвечала Флора, — так как путешественники обыкновенно приобретают такой вид, словно они сделаны из красного дерева, а вы вовсе не такая… Переписываться? О чем же, разве о чае? Так вы познакомились с ним у его матери? Очень умная и твердая женщина, но ужасно суровая, — ей следовало бы быть матерью Железной Маски[70].
— Миссис Кленнэм была очень любезна со мной, — сказала Крошка Доррит.
— В самом деле? Конечно, я рада слышать об этом, так как она мать Артура, и мне приятно иметь о ней лучшее мнение, чем я имела раньше, хотя я не могу представить себе, что она думает обо мне, когда я бываю у нее, и она сидит и сверкает на меня глазами, точно Судьба в больничном кресле. (Нелепое сравнение, конечно, больная женщина, чем же она виновата?)
— Где же моя работа, сударыня? — спросила Крошка Доррит, робко осматриваясь. — Можно мне приняться за нее?
— О трудолюбивая маленькая фея, — возразила Флора, вливая в другую чашку чая новую порцию снадобья, предписанного врачом, — торопиться совершенно нет надобности, лучше познакомимся поближе и потолкуем о нашем взаимном друге, — слишком холодное выражение для меня, а впрочем вполне приличное выражение, наш взаимный друг, чем терзать себя различными формальностями и напоминать того спартанского мальчика, которого грызла лисица[71]; вы, надеюсь, извините, что я упоминаю о нем, потому что из всех несносных мальчишек, которые вечно лезут и всем надоедают, этот мальчик самый несносный.
Крошка Доррит, очень бледная, снова уселась слушать.
— Нельзя ли мне всё-таки приняться за работу? — спросила она. — Я могу работать и слушать, — если это можно.
Она так очевидно томилась без работы, что Флора оказала: «Ну, как хотите, милочка», — и достала ей корзинку с носовыми платками. Крошка Доррит радостно поставила ее подле себя, достала из кармана рабочий ящичек, вдела нитку в иглу и принялась подрубать платки.
— Какие у вас проворные пальцы, — сказала Флора, — но вы действительно совсем здоровы?
— О да, правда!
Флора поставила ноги на каминную решетку и начала самое романтическое повествование. Она содрогалась в подходящих местах, трясла головой, вздыхала необыкновенно выразительно, поводила бровями и время от времени (впрочем, не особенно часто) взглядывала на спокойное лицо, наклонившееся над работой.
— Вы должны знать, милочка, — говорила Флора, — да вы, наверно, уже знаете — не только потому, что я уже высказала, но и потому, что на моем лице, как это говорится, выжжено огненными буквами, — что до знакомства с мистером Финчингом я была невестой Артура Кленнэма (мистер Кленнэм — в обществе, где необходимо соблюдение приличий, а здесь — просто Артур), мы были всё друг для друга, это было утро жизни, это было блаженство, это был безумный восторг, это было всё, что угодно в этом роде в высшей степени, но разлука превратила нас в камень, и в таком виде Артур отправился в Китай, а я сделалась окаменелой невестой покойного мистера Финчинга.
Флора произнесла эти слова гробовым голосом, но с истинным наслаждением.
— Не пытаюсь изобразить, — продолжала Флора, — волнение того утра, когда всё было камень внутри и тетка мистера Финчинга следовала за нами в наемной карете, которая, очевидно, нуждалась в починке, иначе никогда бы не сломалась за две улицы до дома, так что тетку мистера Финчинга пришлось нести в плетеном кресле, достаточно сказать, что мрачное подобие завтрака было сервировано в нижней столовой, а папа объелся маринованной лососиной до того, что был болен несколько недель, а мистер Финчинг и я предприняли свадебную поездку в Кале, где толпа на пристани совсем затискала нас и даже разлучила, хотя не навеки, что случилось позднее.
Окаменелая невеста наскоро перевела дух и продолжала свой бессвязный рассказ:
— Наброшу покров на эту тусклую жизнь; мистер Финчинг был в хорошем настроении духа, у него был отличный аппетит, он был доволен кухней, находил вина слабыми, но вкусными, и всё шло хорошо; мы вернулись, поселились по соседству с номером тридцатым на Гозлинг-стрите у Лондонских доков, и прежде чем мы успели уличить горничную в продаже перьев из запасной перины, мистер Финчинг воспарил в иной мир на крыльях подагры.
Неутешная вдова взглянула на портрет, покачала головой и отерла слезы.
— Я чту память мистера Финчинга как почтенного человека и самого снисходительного из супругов. Стоило мне только вспомнить о спарже, и она моментально появлялась, или только намекнуть на какое-нибудь тонкое вино, и оно появлялось, как по мановению волшебного жезла, это было не блаженство, нет, это было блаженное спокойствие. А потом я вернулась к папе и жила, если не счастливой, то спокойной жизнью, как вдруг однажды папа приходит ко мне и говорит, что Артур Кленнэм дожидается внизу; я бросилась вниз — и не спрашивайте, каким я его нашла, только я убедилась, что он не женился и не изменился!
