— Господи! — сказала Мэгги.
— Это была тень кого-то, кто ушел навсегда, кого-то, кто ушел далеко — с тем, чтобы никогда, никогда не возвращаться. Она была прекрасна, и крошечная женщина гордилась ею как великим, великим сокровищем. Посмотрев на нее, принцесса сказала крошечной женщине: «Итак, вы стережете ее каждый день?». А она опустила глаза и отвечала: «Да». Тогда принцесса сказала: «Растолкуйте мне, почему». На это она отвечала, что никого не встречала добрее и ласковее. Кроме того, прибавила она, от этого никому нет обиды или неприятности, и он ушел к тем, которые ожидали его…
— Значит, это был мужчина? — спросила Мэгги.
Крошка Доррит робко отвечала: «Да, кажется», — и продолжала:
— Ушел к тем, которые ожидали его, так что эта тень, это воспоминание не отнято, не украдено ни у кого. Принцесса отвечала: «А! Но когда вы умрете, ее найдут в хижине». Крошечная женщина возразила ей: «Нет, когда наступит это время, она ляжет со мной в могилу, и никто не найдет ее».
— Ну конечно! — сказала Мэгги. — Пожалуйста, продолжайте.
— Принцесса была очень удивлена, услышав это, как ты сама можешь представить себе, Мэгги.
— Понятно, она могла удивиться, — заметила Мэгги.
— И потому решилась следить за крошечной женщиной и посмотреть, чем это всё кончится. Каждый день она проезжала мимо хижины в своей прекрасной карете и всякий раз видела крошечную женщину одну-одинешеньку за прялкой и смотрела на нее, и крошечная женщина смотрела на принцессу. Наконец однажды прялка остановилась, и крошечная женщина исчезла. Когда принцесса стала разузнавать, почему остановилась прялка и куда девалась крошечная женщина, ей отвечали, что прялка остановилась, так как некому было прясть на ней: крошечная женщина умерла.
— Ее следовало поместить в госпиталь, — заметила Мэгги, — тогда бы она осталась жива.
— Принцесса, поплакав немножко о крошечной женщине, вытерла глаза, вышла из кареты на том же месте, где выходила раньше, пошла к хижине и заглянула в дверь. Но ей не на кого было смотреть и на нее некому было смотреть в хижине, и вот она пошла отыскивать драгоценную тень. Но ее нигде не оказалось, и принцесса убедилась, что крошечная женщина оказала ей правду, и что тень никому не причинила вреда и улеглась вместе с ней в могилу на вечный покой… Это всё, Мэгги.
Заходящее солнце так ярко озаряло лицо Крошки Доррит, что она заслонилась от него рукой.
— Она состарилась? — спросила Мэгги.
— Крошечная женщина?
— Ага!
— Не знаю, — отвечала Крошка Доррит. — Но было бы совершенно то же самое, если бы даже она была совсем, совсем старой.
— Оживет ли она? — сказала Мэгги. — Я думаю, что оживет. — Сказав это, она задумалась, уставившись в пространство.
Она так долго сидела с широко раскрытыми глазами, что Крошка Доррит, желая оторвать ее от сундука, встала и выглянула в окно. На дворе она увидела Панкса, который подмигнул ей уголком глаз, проходя мимо.
— Кто это, маленькая мама? — спросила Мэгги, которая тоже встала и прижалась к плечу Крошки Доррит. — Он часто приходит сюда.
— Я слышала, что его называют предсказателем судьбы, — отвечала Крошка Доррит. — Но вряд ли он может угадать даже прошлую или настоящую судьбу человека.
— Могла принцесса предсказать свою судьбу? — опросила Мэгги.
Крошка Доррит, задумчиво глядя на темное ущелье тюрьмы, покачала головой.
— А крошечная женщина?
— Нет, — сказала Крошка Доррит, лицо которой так и вспыхнуло в лучах заката. — Но отойдем от окна.
ГЛАВА XXV
Заговорщики и другие люди
Частная резиденция мистера Панкса находилась в Пентонвиле, где он нанимал квартиру во втором этаже у одного ходатая по делам. У этого господина была контора вроде ловушки с дверью на пружинах, отворявшеюся посредством особого механизма, и надпись на стекле полукруглого окна:
РОГГ, ХОДАТАЙ ПО ДЕЛАМ, СЧЕТОВОД, ВЗЫСКИВАЕТ ДОЛГИ
Эта вывеска, величественная в своей суровой простоте, господствовала над крошечным палисадником, примыкавшим к большой дороге, на которую свешивались в безысходной тоске донельзя пыльные листья. В первом этаже помещался учитель чистописания, немало способствовавший украшению садика тем, что развешивал на изгороди, в рамках за стеклом, образчики почерка своих питомцев до начала учения и после шести уроков. Квартира мистера Панкса состояла из одной просторной комнаты; он заключил с мистером Роггом, своим хозяином, условие, в силу которого за известное вознаграждение пользовался правом делить с мистером и мисс Рогг (хозяйской дочкой) воскресный завтрак, обед, чай или ужин, или все эти угощения, по собственному усмотрению.
Мисс Рогг обладала небольшим состоянием, приобретенным, вместе с великим уважением всех соседей, благодаря жившему поблизости булочнику, мужчине средних лет, который безжалостно растерзал ее сердце и растоптал ее чувства и против которого она возбудила с помощью мистера Рогга иск о неисполненном обещании жениться. Булочник, присужденный к уплате вознаграждения в размере двадцати гиней, до сих пор продолжал подвергаться травле со стороны пентонвильских мальчишек. Зато мисс Рогг, огражденная святостью закона и выгодно поместившая присужденную ей сумму, пользовалась общим уважением.
В обществе мистера Рогга, у которого было круглое, белое, точно полинявшее лицо и косматая, с желтыми волосами голова, напоминавшая старое помело, и в обществе мисс Рогг, девицы с жидкими желтыми кудрями и мелкими крапинками вроде пуговиц по всему лицу, мистер Панкс обедал по воскресеньям и дважды в неделю по вечерам угощался голландским сыром и портером. Мистер Панкс был одним из немногих мужчин, которым мисс Рогг не внушала ужаса. Он успокаивал себя двумя аргументами, — во-первых тем, что «эту штуку нельзя проделать дважды», во-вторых, тем, что на него «не позарятся». Защищенный этим двойным панцырем, он благодушно пофыркивал на мисс Рогг.
До сих пор мистер Панкс почти ничем, кроме сна, не занимался на своей пентонвильской квартире, теперь же, сделавшись предсказателем судьбы, он начал часто запираться до полуночи с мистером Роггом в его маленьком кабинете и даже после этого жечь свечи в своей спальне. Хотя его деятельность в интересах «хозяина» ничуть не уменьшилась и хотя эта деятельность напоминала ложе из роз разве только своими шипами, тем не менее он ретиво принялся за какие-то новые дела. Отцепившись вечером от патриарха, он принимал на буксир неведомый корабль и пускался в новые воды.
Знакомство с мистером Чивери-старшим, естественно, привело к знакомству с его любезной супругой и безутешным сыном. По крайней мере, мистер Панкс скоро познакомился с ними. Неделю или две спустя после своего появления в Маршальси он уже свил себе гнездышко в недрах табачной лавки и постарался сблизиться с юным Джоном, в чем и преуспел настолько, что вскоре отвлек огорченного пастушка от рощи и завел с ним какие-то таинственные дела. В результате юный Джон стал исчезать из дому на два-три дня. Благоразумная миссис Чивери, крайне удивленная этой переменой, не преминула бы протестовать против этих исчезновений с точки зрения коммерческих интересов, олицетворявшихся фигурой шотландца на вывеске, но воздержалась по двум причинам: во-первых, Джон относился с живейшим интересом к делу, ради которого предпринимались эти поездки, а это она считала полезным для его здоровья, во-вторых, мистер Панкс в конфиденциальном разговоре предложил ей довольно щедрую плату за время, потраченное Джоном на его дело, именно семь шиллингов шесть пенсов за день. Предложение это было высказано Панксом в весьма разумной форме: «Если ваш сын, сударыня, стесняется брать плату за свой труд, то к чему же вам потакать его слабости. Дело есть дело, сударыня, а потому извольте получить, и пусть это останется между нами!».
Как относился к этому мистер Чивери и знал ли он обо всем этом — осталось неизвестным. Как выше замечено, он был человеком неразговорчивым, и профессия тюремщика привила ему привычку держать все на запоре. Он держал свои мысли под замком, как должников Маршальси. Если он открывал рот за обедом, то, кажется, лишь для того, чтобы поскорее отправить кушанье под замок; во всех же других случаях относился к своему рту как к дверям Маршальси, никогда не открывая его без надобности. Когда необходимо было что-нибудь выпустить из него, он приоткрывал ею чуть-чуть, держал открытым ровно столько времени, сколько требовалось, и затем тотчас же закрывал. Мало того: как в тюрьме, когда нужно было выпустить какого-нибудь посетителя, а другой в это время подходил к ворогам, он дожидался последнего и тогда уже повертывал ключ и выпускал обоих разом, так и в разговоре он часто воздерживался от замечания, если чувствовал, что наклёвывается другое на ту же тему, чтобы выпустить оба разом. Искать же разгадку его внутреннего мира в выражении его лица было бы так же бесполезно, как спрашивать у ключа от ворот Маршальси о xaрактерax и историях тех, кого он замыкал.
