Надо было что-то придумать. Ясно одно — пока Дутов жив, пока ходит по земле, дышит и трескает по утрам яичницу с салом, — покоя не будет. А покой нужен, очень нужен.
Удалову повезло — он нашел Ергаш-Бея, затем снова побывал у Дутова, потом завернул в Джаркент и обо всем доложил Давыдову. Замолчал, глянул вопросительно на своего нового начальника и, со вздохом опустив голову, стал рассматривать потрепанные, в порезах и свищах головки кожаных сапог.
Давыдов, понимая, что беспокоит бывшего сапожника, положил ему руку на плечо.
— Ты это, мил человек… За женку свою не беспокойся. Нашли мы ее в Оренбурге, все с ней в порядке — жива и здорова. Продуктов ей кое-каких подкинули…
— Спасибо, — шевельнул белыми сухими губами Удалов.
— Все у нее хорошо, тебе привет передает и желает, чтобы поскорее вернулся домой.
Удалов, ощущая, как у него задрожали губы, приложил к ним ладонь.
— Спасибо, — вторично спорхнуло с языка у него едва слышное. Он неловко поклонился Давыдову.
— Чего там, — Давыдов, ощущая себя этаким волшебником, который может все, все ему по силам, — небрежно махнул рукой. — Напиши ей письмецо, мы передадим…
— Письмецо? — вид у Удалова сделался совсем ошалелым, губы запрыгали. — Письмецо… — Он сунул руку за пазуху, расстегнул подкладку, зашпиленную на две булавки и извлек мятый, склеенный из плотной бумаги конверт. — Вот.
— Что это?
— Послание атамана Дутова Ергаш-Бею.
— Фью-ю-ють, — не удержался Давыдов, присвистнул, взял конверт в руки с некой опаскою, будто тот был начинен гремучей смесью. — Ну ты и молодец-удалец, паря… Большой удалец!
В следующую минуту Давыдов разложил конверт на столе, как некую дорогую вещь, начал суетиться над ним, ахать, охать, стараясь выяснить, каким клеем он склеен. Потом выкрикнул по-вороньи гортанно: «Гхэ!» и запалил свечу. Установив ее поровнее на столе, коснулся краем конверта пламени. Запахло жженой бумагой, еще чем-то, то ли мясным, то ли молочным. Удалов не выдержал и испуганно вскричал:
— Сгорит!
— Тихо, родимый, — остановил его Давыдов, — ничего никогда у нас не горит. Мы этому ремеслу обучены весьма основательно.
Давыдов медленно повел склеенным краем конверта по пламени. Бумага начала раскрываться с тихим треском сама собою, — Давыдов действительно оказался большим мастаком по этой части. Через несколько минут он держал послание Дутова в руках.
— Ну-ка, ну-ка, господин генерал-лейтенант, посмотрим, чего вы тут начирикали. «Командующему армией в Фергане Ергаш-Бею», — прочитал он громко и хмыкнул: — Ишь ты, этот бандюга уже и командующим армией стал. Ну и ну! — Давыдов поскреб пальцами по щеке, похрустел щетиной. — «Еще летом тыща девятьсот восемнадцатого года от Вас…» Вежливый человек Дутов, «Вы» с большой буквы пишет. «От Вас прибыл ко мне в Оренбург человек с поручением — связаться и действовать вместе. Я послал с ним к Вам письмо, подарки: серебряную шашку и бархатный халат в знак нашей дружбы и боевой работы вместе.
Но, очевидно, человек этот до Вас не дошел. Ваше предложение — работать вместе — мною было доложено Войсковому правительству Оренбургского казачьего войска, и оно постановлением своим зачислило Вас в оренбургские казаки и пожаловало Вас чином есаула». Хм, есаула…
Чекист, отставив бумагу в сторону, иронично похмыкал:
— Естественно, подарки не доехали. В халате дутовском начальник милиции в Верном в баню ходит. Эполеты только сорвал, да в нужник выкинул. Ладно, едем дальше. «Теперь я жду только случая… ударить на Джаркент»… Ударить на Джаркент… — Давыдов задумчиво пожевал губами. — Скорее собственную задницу поцелует, чем ударит на Джаркент. — Он снова похмыкал, повертел бумагу, глянул в самый конец ее и проговорил одобрительно: — Бумагу атаман сам подписал, са-ам, собственноручно, не поленился. Работяга, — Давыдов почмокал насмешливо. — Ох и работяга! Редкостный!
Удалов молчал, никак не реагировал на эмоции и фиги начальника регистропункта — стоял с отрешенным видом у стола и мял в руках выцветшую казачью фуражку.
Давыдов умолк, сложил письмо.
— А как будем заклеивать конверт? — спросил Удалов.
— Языком, — Давыдов засмеялся, подмигнул. В следующее мгновение сделался серьезным и сказал: — Тем же способом, только наоборот. — Он хлопнул Удалова по плечу. — Все будет в порядке, не тушуйся. Ергаш-Бей никогда ни о чем не догадается.
Давыдов знал, что говорил, слово с делом у него не расходилось. Он снял с послания атамана копию, а письмо запечатал так ловко и умело, что невозможно было предположить, что оно когда-то было вскрыто.
Касымхан Чанышев вновь устремился в Китай. Вернулся он с любопытной новостью:
— Генерал Багич Дутову не помощник, у него своих проблем выше крыши.
— Что за проблемы? — деловито сощурился Давыдов.
— Забастовали полторы тысячи башкир. Не хотят служить Багичу, не хотят воевать, бунтуют и просятся домой.
Давыдов обрадованно забарабанил пальцами по столу:
— А что, хорошая новость! Если, конечно…
— Что «если», товарищ Давыдов?
— Если, конечно, в этом нет ловушки. Ведь недаром говорят, что Дутов такой хитрый, что даже сам себя обыграть в карты может.
— Здесь вопрос не в Дутове, а в Багиче.
— В Дутове, дорогой товарищ Касымхан, в Дутове… Багич — это фигура второго плана, третьего, если не десятого.
— Дутов, кстати, заявил следующее: «Умирать я пойду на русскую землю, и в Китай больше не вернусь».
— Несладко, видать, атаману в Китае, очень несладко. Ежели бы во мне была жалость к белякам, я бы обязательно его пожалел. И что же удерживает башкирских цириков [67], что мешает им наплевать на господ генералов и махнуть домой? А, Касымхан?
— Боязнь за себя: Дутов — человек мстительный, может взять и расстрелять каждого десятого.
Чанышев отвел глаза в сторону. Лицо его было бесстрастным, ничто не дрогнуло в нем.
— Кстати, о мусульманах, — добавил он тихо, — Дутов вводит у себя в армии отличительные знаки. Православные теперь будут носить на своих мундирах кресты, мусульмане — луну и звезду.
В следующий свой приход из дутовской ставки Чанышев доставил тревожную новость:
— Атаман начал выпуск винтовочных патронов на подпольном заводе в Кульдже.
— Не дремлет атаман, — Давыдов недобро усмехнулся, — раз стал производить патроны — значит, выступление его не за горами. Шустрый мужик. Впереди пуза бежит. Как у тебя, Касымхан, продолжают складываться отношения?
— Пока — самым теплым образом, — Касымхан поплевал через плечо.
— Хорошо. А с этим самым… с попиком?
— С отцом Ионой? Немного сложнее, но все равно терпимо. Хотя он — человек резких решений — не задумываясь, стреляет во все подозрительное.
— Когда можно будет засылать ликвидационную группу в Суйдун?
— Еще рано, товарищ Давыдов. Чуть позже…
— В таком разе не забудь, достань для моих бойцов дутовских крестиков с ноликами.
— Отличительных знаков на обмундирование? Будет сделано.
Давыдов, вглядываясь в скуластое красивое лицо Чанышева, любовался его улыбкой — иногда далекой, скорбной, иногда во весь рот, — и спрашивал себя: верит он этому породистому кипчаку или нет? Ведь если Касымхан подведет, даст слабину или, того паче, переметнется на сторону атамана, Давыдову головы на плечах не сносить — его поставят к стенке… Давыдов простудно пошмыгал носом. Если честно, в душе его сидело неверие — и рад бы он поверить Чанышеву до конца, но слишком уж большое социальное расстояние разделяло их, слишком разную жизнь они прожили. Давыдов не понимал до конца Чанышева, а Чанышев — Давыдова.
Нужна подстраховка, хорошая подстраховка… Давыдов с хрипом втянул в себя воздух, сквозь прищур ресниц оглядел Чанышева и решил, что подстраховкой займется сегодня же. Немедленно. Как только Чанышев уйдет.
Жизнь в Суйдуне была необустроенной, мрачной — ни одного светлого пятна в ней, сплошь темные безрадостные краски.
Оренбургские устроились, кто как. Большинство осело в старой казарме с мутными, никогда не мывшимися окнами, в которые были видны горные хребты с блестящими, будто бы покрытыми лаком островерхими шапками. Казакам, привыкшим к степям, эти каменные великаны казались чужими и враждебными, от них веяло холодом, оренбуржцы косились на них угрюмо и отводили взоры в сторону: хотелось домой, но думать о возврате — только расстраиваться. Любая попытка отправиться домой приведет к смерти: либо от дутовской пули, — говорят, отец Иона от имени атамана лично расстрелял из маузера несколько человек, — либо от пули большевистской.
На самое теплое местечко среди всех оренбуржских определился Семен Кривоносов — он еще в походе прилип к нему и теперь держался за это место обеими руками: Семен считался личным денщиком у нынешней супруги атамана, Ольги Викторовны. Он сумел прийтись супруге по нраву — был обходителен, из-под земли доставал хлеб и кипяток, укрывал «дражайшую» мягкой верблюжьей попоной — в общем, проявлял хозяйские качества.