Письмом своим Дутов остался доволен — никаких рассусоливаний, мерлихрюндий, все по-деловому, без длинных фраз — чего не любил Дутов, и одновременно довольно тепло, по-дружески. Он запечатал письмо в конверт, придавил сверху каменным пресс-папье и выкрикнул зычно, будто поднимая в атаку пеший дивизион, как когда-то:
— Оля!
Жена неслышно появилась из глубины квартиры. Дутов, раскинув руки, привлек ее к себе, нежно поцеловал в щеку:
— Оля, подавай команду прислуге — пора обедать!
Отец Иона, когда ему сообщили о бегстве калмыка, стиснул свои желтоватые, некрупные, сточенные временем и болезнями зубы, покачал головой удрученно:
— Сам побег — явление рядовое, на жизнь воинов не повлияет, но пример этот — нехороший. С этим надо бороться. И вообще с побегами надо кончать, выкорчевывать их будем всякими способами: и мытьем, и катаньем. Крынки будем снимать с плетней, а на их место, на колы, — насаживать головы для просушки.
Отец Иона помял пальцами темя, выдернул из уха длинный вьющийся волосок, глянул на него — седой, — и поморщившись, звякнул в колокольчик. На зов явился плоский маленький казачонок с седыми висками, в новенькой фуражке и неожиданно умными, очень цепкими глазами.
— Ты вот что, — сказал ему отец Иона, — займись-ка одним делом. Из казармы ночью сбежал калмык…
— Не ночью, — не боясь грозного отца, поправил седеющий казачонок, подбил пальцем нарядную фуражку, приподнимая ее, — а без двадцати минут семь вечера.
— Это не имеет значения, — отец Иона махнул вялой рукой, — значение имеет другое: калмык не должен дойти до дома, понял?
Седеющий казачонок наклонил голову:
— Чего ж тут не понять?
— И весть об этом необходимо донести до казаков. Понял?
— И это понял, отец мой разлюбезный. Все будет исполнено в наилучшем виде.
Жизнь в Суйдуне шла своим чередом.
Бембеев благополучно перешел границу и двинулся на север, к озеру Зайсан. Коню корма было больше, чем достаточно — степь огромная, о еде для себя калмык не беспокоился: за лето в степи и зайцы расплодились в количестве неимоверном, и птицы было полно, и козы бегали табунами. Патроны у Бембеева имелись, карабин тоже. Главное — не попадаться никому на глаза. А это посложнее, чем добыть на обед зайца и соорудить из него жаркое.
Спасало острое, как у беркута зрение, и такой же слух. Иногда конные разъезды возникали едва ли не из-под земли, но Бембееву везло — он замечал их до того, как те успевали материализоваться, и укладывал коня в высокую траву, либо скрывался в лощине.
Зайсан встретил его тишиной и прохладой. Солнце, золотясь ярко, с удовольствием купалось в глубокой спокойной воде, ныряло вниз, ко дну, высвечивало зелень, островками растущую среди ила, и устремлялось наверх. Здоровенные судаки высовывали головы из воды, клацали челюстями, норовя ухватить лучик.
Бембеев выпрыгнул из седла и припал к воде. Он пил и не мог напиться. Теплая вода Зайсана имела сладковатый привкус, отдавала тиной, травой, еще чем-то очень знакомым, но чем именно, Бембеев не мог вспомнить: запах этот крутился в памяти. Наконец Бембеев оторвался от воды, восхищенно потряс головой:
— Хор-рошо!
Он плеснул себе пару пригоршен на темя и вновь восхищенно воскликнул:
— Ох, хор-рошо!
Бембеев вытащил из конских зубов железные удила, стянул уздечку через голову коня и шлепнул ладонью по купу:
— Попей-ка водицы! Вку-усная!
Конь согласно мотнул головой и, распугав судаков, вошел в воду. Жадно всхрапнул, припадая к ней мордой.
Берег был пуст, и, хотя в полукилометре виднелась кривоватая глиняная мазанка, неумело слепленная рыбаками, ничто не свидетельствовало о том, что в ней кто-то обитает. И вообще, судя по пустынности, здесь вряд ли кто был в последние месяцы. Да и судаки потому так осмелели и разожрались.
Оставив поклажу на берегу, Бембеев подхватил карабин, сунул в карман галифе пару обойм и пошел обследовать мазанку. Коня выгонять из озера не стал, жалко стало: досталось коню в последнее время не меньше, чем хозяину; пусть отдыхает. По дороге Африкан спугнул толстую, похожую на обрубок серую змею, гревшуюся на солнце. Присутствие осторожной змеи на берегу лишний раз указывало на то, что здесь давно не было людей.
В мазанке пустой, убогой, крохотное слепое оконце было затянуто старым бычьим пузырем, в углу сложена печушка, от которой пахло закисшей золой, горелой сажей, еще чем-то лежалым. Дрова рыбаки, похоже, привозили с собой или вылавливали плавник — в округе их не имелось. Еще Бембеев обнаружил в избушке старую, набитую сопревшей соломой наволочку, обрадовался ей, солому вытряхнул в печушку, а наволочку взял с собой — постирать. Наволочка — примета дома, теплой постели, покоя…
Поскольку мазанка эта — рыбацкая, то, наверняка, где-нибудь должна быть спрятана и сеть хотя бы часть ее, рваная… В избушке кусок сети действительно нашелся, спрятанный в самом сухом месте — за печкой. Калмык поцецекал озадаченно языком — дыры в выбракованной сетке были очень большие — придется чинить. Бембеев почувствовал себя усталым, но собой остался доволен — все, что ни замышлял, — все ему удавалось.
Он, выглянув из мазанки, сунул в рот указательный палец, громко свистнул. Никто в дутовской армии не умел свистеть, как он, — ловко, одним пальцем, прижав его к языку, по-шамански хитро и лихо, лишь один Бембеев; нескольких человек он пробовал обучить этому лихому свисту — не получилось.
Конь, услышав команду хозяина, со звонким ржанием вынесся на берег, отряхнулся и с места пошел галопом. Только земля гулко задрожала под его копытами. Бембеев ухватил коня за храп, сунул в зубы сухарь — конь любил сухари, будто пьяница — шкалик. Конь с удовольствием сжевал каменной твердости сухарь, поддел хозяина мордой под локоть — давай; мол, еще…
Распустить сетку оказалось делом непростым — калмык кряхтел, напрягался, сдувал с кончика носа пот, но разгадать запутанные намертво узлы неведомого вязальщика не смог. Завидев человека около мазанки, начали слетаться чайки, шумно плюхались в воду, кричали, спрашивали у Африкана, когда же он забросит снасть в озеро? Африкан улыбался, сопел, впивался зубами в слипшиеся узлы и не отвечал птицам.
Связь между Чанышевым и Дутовым работала бесперебойно, будто хорошо смазанный механизм: курьеры регулярно ходили в Суйдун, возвращались обратно.
Темной ночью, в начале октября, Чанышев ждал связиста в предгорьях, у двух дряхлых каменных зубов, распадающихся прямо на глазах. Связник опаздывал, и Чанышев нервничал — не случилось ли чего? Время ведь такое, что люди исчезают сотнями, и никому даже в голову не приходит искать. Хоть войне и пришел «кердык», как насмешливо выражался Давыдов, а она продолжается — невидимая, неслышимая, но очень злая, и крови на ней льется не меньше, чем на войне масштабной.
Наконец вдали послышался мягкий топот, сдобренный тряпичными куклами, специально намотанными на копыта. Чанышев прислушался — показалось, что топот был сдвоенным. Может, за связником скачет еще кто-то, выслеживает его?… Чанышев расстегнул деревянную кобуру, откинул верхнюю захлопывающуюся крышку, ощупал пальцами рукоять маузера… Вновь прислушался к темноте. Точно, топот копыт был двойным — вместо одного связника приближались двое. Чанышев всунул руку в карман куртки, проверил, есть ли патроны? Обычно он обязательно кидал десятка два россыпью на дно кармана — на всякий случай. Если стрельба оказывалась затяжной, то «рыжики» всегда бывали кстати — так патроны к револьверу звал «рыжиками», либо «грибочками» тот же Давыдов. Остроумный человек.
Метрах в ста от Чанышева всадники остановились. Тот, который скакал впереди, зажег спичку, трижды прикрыл ее ладонью и потушил. Это был условный знак, который мог подать только связной. Чанышев облегченно вздохнул и застегнул кобуру.
Всадники подъехали к каменным зубцам, спешились. С недалеких вершин потянуло холодом. Чанышев поежился, подержал руки некоторое время в карманах куртки, согревая, и, выйдя из-за громоздкого камня, проговорил негромко:
— С благополучным прибытием!
Связной первым подошел к нему, протянул руку:
— От Александра Ильича Дутова — личный посланец, — сказал он, кивнув в сторону человека позади. — Велено устроить на работу, помочь во всем и так далее…
— Устроим, — бодро произнес Чанышев, — поможем… Доволен будет.
— У меня к вам письмо, — тихим, едва различимым голосом сообщил посланец, добавил, наклонившись к Чанышеву: — от Александра Ильича лично.
— Генерал любит лично писать письма, я знаю… Имеет литературный дар, — Чанышев рывком протянул руку: — Давайте сюда письмо!
Фамилия у дутовского посланца была простая, очень русская — Еремеев. И звали его просто — Еремеем.
