Первые потери
Война не может обходиться без потерь, таков уж её закон, требующий для себя кровавых жертв. Это в кино обычно всё хорошо заканчивается. Особенно, в американских боевиках и триллерах, когда главный герой, влипнув в тяжелейшую ситуацию, стреляет из любого оружия и из любого положения, при этом попадая во всех и вся, а потом ещё, как-то изловчившись, умудряется остаться целым, живым и невредимым. В реальной жизни, к сожалению, так не бывает, не получается. За время моей службы в отряде я никак не мог привыкнуть к гибели своих боевых товарищей и свыкнуться с мыслью, что их уже нет. Мы всегда несли потери. Ни одна операция не обходилась без них, порой наши потери были довольно тяжёлые, и все они печальным скорбным грузом постоянно ноющей боли, ложились на сердце каждого из нас, кому повезло выжить на боевых заданиях и вернуться из опасных рейдов с территории противника. Именно повезло остаться в живых, ибо я верю в судьбу, как верят в неё многие из тех, кто успел повоевать. Спросите молодых и старых ветеранов, они вам ответят, что везение в бою — большое дело, ведь снайпер из троих выбирает одного, значит, другим-то двоим, можно сказать повезло! Вот и нам посчастливилось с Димкой остаться на этом свете.
Первым был убит мой заместитель, майор Алексей… или просто Алёшка, лучший и верный друг на все времена, на которого я мог положиться всегда, везде и во всём. Это и боем-то нельзя было назвать. Майора смертельно ранил в грудь вражеский снайпер, выбрав из нас троих именно его. По-видимому, американское командование, руководившее операцией по нашему захвату, решило, что взять нас всех троих живыми для них не представляется возможным, а терять личный состав попусту они просто не хотели. Мои предположения оказались верными. Алёшку подстрелили сразу после того, как мы переправились через бурную горную реку, и устремились вверх, к границе снегов, на самую высоту, надеясь, что там они нас достать не смогут. Мы двигались медленно, не спеша, потому как прапорщик со сломанным ребром быстро идти не мог. Звук выстрела в горной тишине прозвучал неожиданно, а потому и хлёстко, словно удар кнута. Так обычно стреляла снайперская винтовка. Я это сразу понял. Эхо многократно, отразившись от склонов гор, повторило и усилило до раскатов грома звук одиночного выстрела. Алёшка, шедший впереди, упал как подкошенный. Пуля поразила его наповал, практически убив, но майор был живучим парнем, крепким и закалённым, поэтому он умирать сразу не стал. Не захотел Алёшка вот так быстро расстаться со своей жизнью. Стреляли откуда-то сбоку, точнее, с противоположного склона горной гряды, расстояние до которой было метров триста. Я вскинул свой автомат, но ничего не увидел. Зато Димыч своим острым зрением почти мгновенно засёк солнечный блик от оптического прицела. Он сорвал с плеча умиравшего майора автоматическую снайперскую винтовку. Прапорщик резким броском крепко прижал её приклад к своему плечу. Сокольников стрелял практически навскидку. Времени целиться и изготовиться к стрельбе, как следует, у Димки фактически не было. Он не стал падать на землю, а быстро, при этом, будучи абсолютно спокойным, словно находился на стрельбище или в тире, передёрнул затвор, дабы удостовериться, что карабин заряжен, широко расставил ноги, плотнее прижал оружие к плечу и, ни на мгновение не упуская из вида того места, где заметил сверкнувшее стекло оптического прицела, плавно нажал на спусковой крючок. Димка не только родился солдатом, он был снайпером от Бога.
Сокольников стрелял из винтовки как из автомата. Скорость, с какой он нажимал на спусковой крючок, была просто фантастической, уникальной. Димка в течение одной секунды нажал курок ровно шесть раз, причём он умудрился сделать как бы две короткие очереди по три пули в каждой. Обычно этого всегда было достаточно для того, чтобы мишень считалась поражённой. Так получилось и сейчас. Правда, никто из нас, ни я, ни Димка, сами не видели, попал он в цель или нет, не до того тогда было, да и противник находился далекова-то, чтобы уточнять результаты стрельбы. А потом нам следовало спасать смертельно раненного друга и тащить его на себе подальше от места засады, да и самим попытаться выйти из зоны обстрела. Ничего мы не стали уточнять. И только те, кто находился рядом со снайпером, поняли, что столкнулись не с простыми диверсантами-самоучками, но профессионалами своего дела, причём, с высочайшим уровнем подготовки. Они стали свидетелями того, о чём потом всю свою жизнь будут вспоминать, и рассказывать друзьям и знакомым как легенду. На глазах солдат, стоявших рядом, первые три пули поочерёдно — в лоб, шею и грудь — вошли в тело снайпера, поэтому смерть его стала мгновенной. Когда же тот, будучи мёртвым, уже падал навзничь на землю, потому как, стоя, стрелял и в полный рост, укрывшись за камнем, четвёртая Димкина пуля из второй очереди попала ему прямо в подбородок, размозжив вдребезги голову, а ещё две других пролетели мимо, но рикошетом чуть не ранив других, находившихся немного подальше. Не видел я всего того, и прапорщик также не видел, да и не интересно нам было, что произошло там, на той стороне ущелья.
Я взвалил на себя майора и, изнемогая под тяжестью тела умирающего друга, понёс его вверх по намеченному маршруту, думая с досадой и огрочением: «Эх! Алешка! Алёшка! Разлюбезнейших ты мой друг. Как же дотащить тебя до своих, чтобы хоть похоронить на родной земле? Да что же такое я говорю и о чём думаю? Он ведь жив!!! Жив!!! Он выдюжит, выкарабкается, отобьётся от злой и противной «старушенции». Его в Афгане расстреливали у нас на глазах с контрольным выстрелом в затылок, а он выкарабкался и здесь обязательно выдюжит, вылезет, выживет!»
С такими мыслями мне как-то легче было идти и карабкаться по горам. Дед быстро расправился с тем снайпером, что смертельно ранил майора, да только вернуть друга для нас уже не представлялось возможным. Алёшка умирал медленно и тяжело. Я уже четвёртый час тащил на себе его тяжелеющее с каждой прошедшей минутой тело. Мне казалось, что на моих плечах находится неимоверно большой груз. Усталость просто валила меня с ног. Но я шёл. Я еле переставлял ноги, но шёл, хватая ртом холодный воздух, которого не хватало. Я шёл, потому что надо было идти.
— Командир! Давай мне! Я понесу Алёшку. Отдохни немного! У тебя просто элементарно может не выдержать сердце. — Подошёл ко мне Димыч, который и сам-то со своим сломанный ребром еле передвигался.
— Всё больше не могу, — сказал я и, осторожно опустив тело Алёшки на камни, рухнул на землю, от усталости даже не заметив, что упал на острые камни.
Майор стонал, не поморщился от боли, он лежал тихо, не шевелясь, широко открыв свои большие голубые глаза и устремив их в небесную высь. О чём он думал, я не знал, но догадывался. Алёшка прощался с нами, с горами, с небом. Он просто прощался с жизнью. Майор ни о чём не жалел и себя он не жалел, нет! Он не боялся смерти, ибо всегда готовился к встрече с ней, но сейчас его грызла тяжёлая обида, обида за то, что подвёл своих товарищей, будто виноват был в своём ранении. Алёшка жалел, что стал грузом, балластом, тянувшим всех нас на дно, ибо прекрасно понимал, что ни за что на свете мы не оставим его здесь, тем более не бросим живого.
Я отошёл чуть в сторону, дабы оглядеться. Ситуация, в которую попала группа, была не из лёгких. Мы сбились с дороги, или нас заставил это сделать полковник Дентен, хитро расставив на нашем пути засады и заслоны, я не знаю, но только загнали они нас в тупик. Мы вышли на горное плато, вернее было бы сказать, на террасу. С двух сторон оно заканчивалось крутыми обрывами, уходящими отвесными стенами вниз, в долину. Впереди терраса упиралась в горный склон. Но по нему невозможно было идти, так как он состоял из мелко каменной крошки, которая осыпалась под ногами при каждом шаге. И наша попытка подняться вверх потерпела крах. Оставался один выход — назад, но там нас ожидал полковник Дентен со своим отрядом.
— Сейчас отдохну чуть-чуть, и пойдём дальше, — сказал я прапорщику. — А вообще надо готовится к бою Димочка. Не подумай, что я запаниковал, нет Димон, я не паникую, а говорю истинную правду, как командир твой, и бой этот или следующий будет у нас последний, я не смогу тебя вывести отсюда, а Алёшку вынести. Простите уж меня, поэтому давай братишка обнимемся и попрощаемся, а то потом можем и не успеть. Вдруг случай не представится!
— Я не боюсь умирать, Санёк! Мы ведь себе сами такую судьбу выбрали, меня никто не заставлял идти в армию, добровольно пошёл, без тени сомнения в правильности своего выбора. Жаль только, что далеко от дома умирать придётся и по русскому обычаю переодеться в чистое бельё нет возможности. Это, пожалуй, в моей грядущей смерти то единственное обстоятельство, которое меня искренне удручает и более всего сейчас занимает. Стыдно ведь перед Ним, — кивнул Димка головой вверх, — в грязном белье представать.
