— Вот для него-то у меня и есть, эй Васька, ну где ты там? Выведи Червонца.
Действительно, одно слово Червонец, золотом отдавал на солнце. Статный крепыш, много повыше, чем обыкновенные сибирские, ножки точеные, головка маленькая, ушки настороженные, богатая грива и хвост, и глаз веселый, фыркнул, заиграл. Я видела, что Дима сразу влюбился, но я предупредила его:
— Боже сохрани, не хвалить, а по возможности хаять. Страх любят цыгане-лошадники эту церемонию. Это у них в своем роде китайская вежливость с цыганскими манерами.
— Это что ж, масть его настоящая или крашенный? У вас ведь тут подкрашивают для надобности, — спросил коварно Дима.
— Да ты что, паря-барин, смеешься… Да лопни мои глаза. Да сегодня же умри моя жена с детьми… — и все в этом роде, причем при каждом заклинании, Захар с азартом срывал с себя шапку, бросал ее о землю.
Дима еще задал два или три подзадоривающих вопроса. Я даже испугалась за старого Захара, он не только сорвал с себя шапку, но и поддевка далеко отлетела в сторону.
— Ну коли ты, Захар Васильевич, так за коня стоишь, покажи ход, — сказал Дима.
— Эй, Гришка, айда, на вершине! — (это значило верхом).
Захар жил на окраине города, на большой площади. Цыганенок лет тринадцати, без седла, живо вспрыгнул на спину Червонца, гикнул и вихрем вылетел из ворот.
— Стакан воды не прольется, вот как идет под седлом! Первый сорт! — Захар высоко поднял палец.
Когда мы вышли за ворота, то увидели быстро удаляющийся силуэт Червонца. Но вот цыганенок повернул обратно, еще мгновение, птицей, не всколыхнув, пролетел мимо нас, и еще, и еще раз, с прилипшим к холке лошади цыганенком, и когда влетел обратно во двор, то пыхнул сразу в обе ноздри, и ни усталости больше, ни вздоха, ни сопения, словно из двора не выходил.
— Так, — сказал Дима. — А нет ли у тебя, Захар Васильевич, легкой кошевки, не прокатишь ли ты нас?
— Ну, знамо есть… Эй, Гришка, тащи сбрую!
Не прошло и пяти минут, как мы выехали за город. Проба кончилась тем, что Дима купил Червонца и уговорил Захара довести нас домой, когда мы въезжали в наш двор, Дима шепнул мне: «Извините, что я лишил Вас удовольствия выпить вина из недопитой рюмки».
Два дня назад Дима дал мне пачку писем Аглаи Петровны со словами:
— Прочтите, я взял их с собой, так как чувствовал, знал, что мы все расскажем, каждый о себе друг другу. Поверьте, эти письма никто не читал, кроме меня, а теперь и Вас.
Часть писем была пожелтевшая, это те, которые писала Аглая Петровна, когда он только что поступил в кадетский корпус, когда ему было лет девять. Прошло с тех пор много лет, мне трудно вспомнить и восстановить их подлинно, но смысл, в особенности одного, ярко остался в памяти. Все письма — это был гимн любви матери, обожавшей своего сына, предостерегавшей его от соблазнов и страстей. Она казалась самых щекотливых вопросов в такой любовной форме, делая мудрые выводы. И ее советы были трогательно нежны. Аглая Петровна заняла место в моей душе рядом с моей прабабкой Аленой и бабкой Марфой, монашествующей в неизвестном мне и моей матери монастыре, а может быть, уже давно ушедшей из жизни. Это портреты чистых, цельных, сильных женщин моей умершей Родины. Вот то письмо, которое особенно, более других поразило, запало в душу:
«Митя, запомни, что ты колоссально богат, больше, ты Крез, но я говорю не о материальном твоем богатстве, а о том, которым владеет каждый человек. Богатство это неистощимо, и сколько бы ты не тратил, твой кошелек не будет пуст, он будет все время пополняться. Давай людям, как только можешь больше — улыбку, внимание, теплоту, не скупись. Начни с пустяка. Начни раздавать это богатство сначала тем, кто тебе нравится, кто тебе симпатичен. Поверь, у тебя скоро появятся остатки, и ты начни отдавать их тому, кто тебе безразличен. И ты сам увидишь и не заметишь, что у тебя будут все меньше и меньше людей, которые тебе не нравятся. Ты не заметишь, как вырастет и утвердится в тебе не спасибная доброта, то есть, тебе и в голову никогда не придет, что за все, что ты делаешь другому, тебе должны сказать спасибо. Пойми, родной мой, тебе это будет совсем не нужно, неприемлемо, так как ты приобретешь жемчужину, красоту человеческого сердца, зажженного от великого светильника добра и любви. Не сетуй, не грусти, если кто отойдет от тебя, хотя ты очень много ему сделал. Неси тепло души своей не за спасибо, и помни, что мы все здесь, на земле, работаем на ниве плана Божия для дела Христа. Вникни и продумай мои слова, я завещаю их тебе на всю жизнь!»
Это письмо я списала, оно поразило меня. Скажите, откуда такие глубоко философские, кристальные мысли у дочери крестьянина, не получившей никакого образования?
* * *
Весна в этом году торопилась, и к концу февраля снег на полянках, куда заглядывало солнышко, осел, почернел, а местами и земля выглядывала, только ели и пихты своими лохматыми ветвями укрывали снег и все еще зимой пугали. За ночь лужицы и проталины подмерзли.
Рано по утрам, пока солнышко не пригрело, мы с Димой, он на Червонце, а я на Гнедке, с каждым днем все глубже и глубже в лес пробирались. Приятно цокали копыта лошадей по мерзлому, и все чаще и чаще попадались уже просохшие места, где можно было ехать и рысцой. Торопили мы весну. Бродить по лесу, на горы забираться, на самую макушечку, синевой дали, группой ближайших скал, озерами, стенами сплошных лесов ох как любоваться хотелось. Да и Диме хотелось показать весну-красавицу в лесу моем заколдованном. Но сегодня первое марта, завтра идет экспресс, и Дима должен ехать. Он получил срочную телеграмму, которую Оля прислала сегодня с маминым кучером Макаром.
Неужели Дима действительно уедет завтра? Промелькнули его неожиданный приезд, мое хвастовство домом, открытие, что Дима пианист… Все, все замелькало, закружилось, и безумная тоска охватила и душила меня. Два месяца. Как, неужели он прожил только два месяца? Но ведь за эти два месяца протекли с самого детства его и моя жизнь. Все-все до последних черточек вспомнилось, все-все вновь пережито, рассказано, и я для Димы больше не та московская незнакомка, как и он для меня. Те первые две встречи были похожи, как будто мы прикасались к чему-то очень красивому, еще невиданному, и оба боялись от неловкости прикосновения разбить, покалечить. А третья встреча, как будто прожито не два месяца под одной крышей, а вся жизнь, сколько себя помнишь, и давно знаем друг друга.
Сегодня до вечера, а еще длинный вечер, и завтра полдня мои… Мои… мои… А дальше? Нет, нет, не хочу думать… Не хочу писать.
Письмо двадцать пятое
Отъезд Димы. Великий пост
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
