Присланные ноты увлекали, обязывали заниматься и ко времени все приготовить. Пометки его рукой воодушевляли. Я касалась рукой написанного, и мне казалось, что он брал мою руку, чувствовалась его близость.
Март приходил к концу, снег исчез, даже в затененных местах, в самой чаще леса. Ручьи-речушки походили на бурные сердитые потоки. Две-три из них, находящиеся на пути в город, которые мы, не замечая, переезжали летом, сейчас преграждали путь шириной, глубиной и быстротой. Только лесным жителям известна эта весенняя распутица, это бездорожье. Уже больше недели, как мы не имели связи с городом. Сегодня пятница, и Олюша приехала поездом. Бедная девочка еле добралась от полустанка, вымокнув по колено.
— Соскучилась, — шептала она, обнимая меня и Елизавету Николаевну.
Привезла она немало писем, журналов, две книги — последние новинки от Димы, и кучу телеграмм. Вероятно телеграфисты нашего небольшого городка не без интереса следили за перепиской Тани с Димой.
Он сообщал, что по делам выезжает в Крым, и просил телеграфировать до востребования в Севастополь, сожалел что к Пасхе опоздает, и мечтает закончить все дела как можно скорее. Пасха в этом году была ранняя, в первых числах апреля.
Олюша была отпущена из школы и прожила с нами целую неделю. Попробовали мы с ней побродить по лесу, но удовольствия не получили. Земля была рыхлая, мягкая, о быстрой езде и думать было нечего, и в ручьях-речушках вода доходила до брюха лошади, не везде переедешь. До Пасхи оставалась неделя, мне захотелось в церковь, захотелось говеть и Пасху встретить в городе с матерью.
Все, что рассказал мне Дима в последний вечер перед отъездом, неотступно было со мной и шло рядом с текущей жизнью. Слова его — «смысл существования», «оправдание своего существования», «страх предстать тощим перед судом Господа» — были словно вкраплены в мою душу, во все мое существо, они завладели и стояли передо мной, как выжженные надписи. Но как охватить, как понять глубину, значение их. Как подойти к ним?
Я, Елизавета Николаевна и Олюша выехали в город поездом. Когда я стала собирать и укладывать свой дорожный несессер, то первое, что я в него положила, была икона Святого Николая Мирликийского. Чувство, что я не одна, под защитой святого, и если не ниточка, которую чувствовал Дима, то что-то необъяснимое, теплое связывало меня и с Богом, и с Димой. Я действительно была не одна.
Что-то новое вошло в мою душу, в обиход моей жизни и стало необходимостью.
* * *
Говел весь дом: мать, Елизавета Николаевна, я, две Оли и Михалыч. Молитва, написанная в IV веке преподобным Ефремом Сириным: «Господи и Владыко живота моего», заставила меня сильно призадуматься. Ведь ей, этой молитве, шестнадцать столетий, а как она проста, ясна и глубока! Преподобный Ефрем был пророк и ученый писатель IV века. Он обладал выдающимся лирическим дарованием, прочла я в одной из книг библиотеки моей матери. К своему стыду, я не помнила, когда я говела, и чувствовала какую-то особую неловкость перед матерью, словно делала что-то не настоящее, а придуманное.
Помню, в детстве и юности меня занимало специально сшитое новое платье к Причастию, оно же было и для Пасхи. А что еще? Что осталось в памяти? Длинные службы, нравилось пение, утомляло неразборчивое чтение. Неужели беседы Димы заставили меня теперь осознать, понять и заполнить пустые страницы? Его фраза: «Меня всегда приводит в необыкновенное умиление и радость, когда уже взрослый человек круто сворачивает с пути ошибок и возвращается назад». И как пример он кратко набросал портрет Константина Леонтьева (художника слова и одного из выдающихся русских мыслителей), который свою бурную жизнь и ошибки молодости искупил искреннейшим покаянием, будучи тайным пострижеником Оптиной пустыни. А я? Грехов молодости не было, но душа моя после той последней вечерней беседы с Димой обреталась в каком-то особенном беспокойстве. Сегодня Великий Четверг, читают двенадцать евангелий, я буду ловить слова, но не все пойму, если будут читать невнятно, при этой мысли знакомое неудовлетворение беспокоило меня. Я вошла в комнату матери:
— Мама, есть у тебя книжка тех Евангелий, которые сегодня будут читаться?
Я не ошибусь, если скажу, что лицо матери преобразилось, глаза засветились, то, что всегда поражало меня, когда я приходила с ней прощаться при отъезде, и когда она крестила меня, говоря: «Да хранит тебя Господь». Так же, как тогда, это продолжалось мгновение, сразу же потом заторопилась, прятала глаза:
— Да-да, сейчас я тебе найду, — и дала мне небольшую книжечку, добавив. — Ты можешь взять ее с собой в церковь и следить по ней, когда будут читать Евангелие.
Я была буквально взволнована, да, да, иначе не могу назвать то мое душевное состояние, которое застало меня врасплох. Завтра исповедь. Я сама должна сказать и осознать свои тяжкие грехи. Не убий, не укради, чти отца твоего и матерь твою… и матерь твою… Беззаветная любовь к отцу и… Как назвать мое чувство к матери? Как? Ведь если бы с нею что-нибудь случилось, скажем, как, например, болезнь, то конечно, иначе и быть не может, я бы не отошла от ее кровати. Я чувствую, глубоко чувствую, что это так. Я всегда вежлива, внимательна, но приласкаться не могу. Я бесконечно благодарна моей матери, что после смерти отца пользуюсь полной свободой. Она не предъявляет ко мне ни претензий, не требований. Я же никогда не переступила границ, которые могли бы ее обидеть, и в то же самое время, скажу честно, приласкаться к ней не могу, не сумею. Как же я скажу об этом священнику? Как? А почему лампаду перед иконой Святого Николая Чудотворца я теплю в комнате Елизаветы Николаевны чуть ли не крадучись? Почему? Стыжусь? Гордость? Что скажут? Как посмотрят?
Я буквально сорвалась с кровати, несмотря на поздний час, принесла икону в свою комнату, не разбудив Елизавету Николаевну, и затеплила лампадку. Вдруг я как бы услышала голос Димы, он повторил: «Вы только вдумайтесь, наша православная религия совершенно свободна. И Ваша вера и принятие ее зависят только от вашего внутреннего «я» и от способностей Вашей души, то есть ее познавательной и созерцательной способностей». Лампаду, которую Дима затеплил в первый же день своего приезда перед складнем в своей комнате, единовременно он затеплил и в моем сердце, но об этом я узнала, поняла и почувствовала только сейчас.
— Запомни, дитя мое, — сказал мне старичок священник с ясным и добрым взором. — Господь сказал: «Идущего ко мне да не отжену», — он благословил меня, прочитав отпускную молитву.
Заутреня, Литургия, Причастие. Христос воскресе! Христос воскресе! Возглас священника, пение хора, звон колоколов. Все кругом ликовало. О, наша православная Пасха, какая же ты радостная, благостная, празднично-нарядная! Ты одна из великих милостей Господа. Ты обновляешь, омываешь, наполняешь несказанной радостью в этот светлый день человеческие сердца. «Воскресения день и просветимся торжеством и друг друга обымем».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
