Я любою некоторых поэтов-лириков, потому что они не были эпическими или драматическими поэтами, потому что они стремились к реализации единого момента чувства или мечты. Ни одна драма Шекспира не доставляет такого удовольствия, как одно лирическое стихотворение Гейне. Лирика Гейне совершенна, а все драмы всех Шекспиров всегда несовершенны. Уметь конструировать, воздвигать Целое, создавать нечто, подобное человеческому телу в совершенной соразмерности всех его членов и обладающее жизнью, жизнью единства и соответствия!
Ты, слушающий и плохо слышащий меня, ты не знаешь, чем является эта трагедия! Потерять отца и мать, не добиться ни славы, ни счастья, не иметь ни друзей, ни любви – все это можно вынести; нельзя вынести мечты о чем-то прекрасном, чего нельзя достичь ни действием, ни словами. Сознание совершенной работы, удовлетворение от завершенного творения – нежен сон под тенью этих деревьев спокойным летом.
Фразы, что я никогда не напишу, пейзажи, что я никогда не смогу описать, с какой ясностью я говорю о них моей бездеятельности и описываю их в моих размышлениях, когда, откинувшись на спинку стула, принадлежу к этой жизни лишь отчасти. Оттачиваю целые фразы, выстраиваю совершенные – от слова до слова – сюжеты драм, чувствую движение, ритмическое и словесное, великих поэм во всех их элементах, и восторг, словно невидимый верный слуга следует за мною в сумерках. Но если бы я сделал один шаг от стула, сидя на котором переживаю эти ощущения, к столу, где мог бы записать их, слова разбежались бы, драмы умерли от насущной связности, объединявшей ритмический шепот, не осталось бы ничего, кроме смутной тоски, – закатный луч над далекими горами, ветер, поднимающий листья у пустынного порога, какое-то родство, никогда не раскрывающееся, чужая оргия, женщина, оглянувшаяся назад и не существовавшая.
Прожекты, их у меня множество. «Илиада», которую я сочинил, имела в своей структуре логику, органическое сцепление эпизодов, то, чего не смог достичь Гомер. Совершенство моих стихов, если бы удалось облечь их в слова, обнаружило бы бедность точности Вергилия и вялость силы Мильтона. Аллегорические сатиры, созданные мною, превзошли бы все вещи Свифта символической точностью верно соединенных подробностей. И сколькими Горациями я был!
И всякий раз, когда я поднимался со стула, где в действительности все эти вещи не были полностью вымышленными, я переживал двойную трагедию: знать, что они – ничто, и знать, что не все они – пустые мечтания, что-то осталось от их существования в моих мыслях.
Я был гением, но более – в мечтах, и менее – в жизни. Вот какова моя трагедия. Я был атлетом, бежавшим первым и упавшим почти у финиша.
Если бы в искусстве была профессия «усовершенствователя», я бы нашел свою роль в этой жизни…
Иметь произведение, созданное другими, и работать только над усовершенствованием его… Так, возможно, была создана «Илиада»…
Только не иметь отваги для первоначального творения!
Как я завидую тем, кто пишет романы, кто их начинает, их продолжает и их заканчивает! Я могу сочинять их, главу за главой, порою вплоть до фраз диалогов и того, что стоит между ними, но я не сумел бы перенести на бумагу эти мечты об их написании […]
Все, что есть действие, будь то война или умозаключение, – ложно; и все, что есть отречение, – также фальшиво. Если бы я мог знать, как не действовать и не отрекаться от действия! Это была бы корона мечты моей славы, скипетр молчания моего величия.
Я не страдаю. Мое презрение ко всему так велико, что я презираю себя самого; как с пренебрежением отношусь к чужим страданиям, так же пренебрегаю своими и так подавляю своим презрением мое собственное страдание.
Ах, но так я страдаю еще больше… Потому что придавать значение собственному страданию значит освещать его сиянием гордости. Страдать сильно – это может внушить иллюзию, что ты Избранник Боли. Таким образом…
Болезненный промежуток
Как человека, поднявшего глаза от одного долгого… от одной книги, ослепляет обычный солнечный свет, так и мне, если я отвожу порой взгляд от самого себя, больно смотреть на ясность и независимость-от-меня жизни, на существование других, на ситуации и соотношение движений в пространстве. Я спотыкаюсь о реальные чувства других, антагонизм их и моей психики ставит меня в затруднительное положение, я скольжу и делаю глупости под звуки их странных слов, которые слышны во мне, посреди их движений, существующих на самом деле, их разнообразных и сложных способов быть другими людьми, а не вариантами моей личности.
Я нахожу себя тогда в этих безднах, куда порою себя низвергаю, беззащитный и пустой, кажущийся мертвым, но живой, бледная болезненная тень, которую первый же ветерок уронит на землю и первое прикосновение обратит в пыль.
Я спрашиваю тогда себя самого, к чему все усилия, что я приложил, чтобы изолировать и возвысить себя, если эта голгофа для Славы моего Распятия, будет иметь религиозное значение? И меня гнетет в этот момент чувство, что все мои усилия не стоили ничего и не будут стоить никогда.
Деньги, дети, сумасшедшие […]
Никогда не следует завидовать богатству, кроме как платонически; богатство – это свобода.
Деньги – это прекрасно, потому что это освобождение […]
Желать умереть в Пекине и не иметь возможности – это из тех вещей, что гнетут меня, как мысль о близком катаклизме.
Скупщики бесполезных вещей всегда мудрее, чем считается, – они покупают маленькие мечты. В таком приобретении они – дети. Все небольшие бесполезные предметы, притягивающие нас и заставляющие купить их, наполняют нас счастьем ребенка, отыскавшего ракушку на пляже, – образ, что более, чем любой другой, дает все возможное счастье. Отыскать раковины на пляже! Для ребенка не бывает двух одинаковых! Он засыпает с двумя самыми красивыми в руке, и когда их теряет или их у него забирают – горе! У него крадут кусок души! У него отбирают составляющие его мечты! – он плачет, как некий бог, у которого украли только что сотворенную вселенную.
Пристрастие к абсурду и парадоксу – это животная радость печальных. Нормального человека жизнеспособность заставляет говорить нелепости, а горячая кровь шлепать других по спине, неспособные же к энтузиазму и радости на свой манер совершают жизненные действия.
Абсурдно все. Этот отдает в залог жизнь, чтобы получить деньги, не имея ни сыновей, которые бы их унаследовали, ни надежды, что некие внешние силы обеспечат ему какое-то превосходство за эти деньги. Тот отдает в залог усилия, чтобы получить славу после смерти, и не верит в потустороннее существование, которое позволило бы ему сознавать эту славу. А этот третий теряет силы, разыскивая вещи, которые на самом деле ему не нравятся. Но впереди есть еще один, что…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
