Абсурдно все. Этот отдает в залог жизнь, чтобы получить деньги, не имея ни сыновей, которые бы их унаследовали, ни надежды, что некие внешние силы обеспечат ему какое-то превосходство за эти деньги. Тот отдает в залог усилия, чтобы получить славу после смерти, и не верит в потустороннее существование, которое позволило бы ему сознавать эту славу. А этот третий теряет силы, разыскивая вещи, которые на самом деле ему не нравятся. Но впереди есть еще один, что…
Один читает, чтобы знать, – бесполезно. Другой наслаждается, чтобы жить, – бесполезно.
Еду на трамвае и, как обычно, внимательно наблюдаю своих попутчиков. Их вещи, голоса, фразы. Так я поступаю с платьем девушки, что сидит впереди меня: я разлагаю платье на штоф, из которого оно сшито, на труд, который был в него вложен, – ведь я вижу платье, а не штоф, – и легкая вышивка, украшающая вырез платья у шеи, разделяется для меня на крученую шелковую нитку, которой вышили этот рисунок, и на работу вышивальщицы. И немедленно, точно в книге о началах политической экономии, раскрываются передо мной фабрики и работы – фабрика, на которой делается ткань; фабрика, на которой выпускается крученая шелковая нитка, несколько более темного тона, украшающая вырез платья у шеи; и вижу секции фабрики, машины, операторов машин, портних, мои глаза, устремленные внутрь, проникают в конторы, вижу управляющих, ищущих покоя, наблюдаю в книгах бухгалтерию всего; вижу за этим домашние жизни тех, кто проводит свою общественную жизнь на этих фабриках и в этих конторах… Вся общественная жизнь проходит перед моими глазами только потому, что здесь, передо мной, на смуглой шейке темно-зеленая вышивка на светло-зеленом платье.
За этим предчувствую привязанности, выделения [именно так!] душ всех работавших, чтобы шею этой женщины, что сидит передо мной в трамвае, обвивала банальность шелковой темно-зеленой крученой нити, ненужность, сделанная для украшения более светлой зеленой ткани.
У меня начинается головокружение. Скамьи трамвая, плетеные из тонких и прочных прутьев, уносят меня в отдаленные районы, множатся во мне: производства, операторы, дома операторов, жизни, реальность, все.
Выхожу из трамвая, изнуренный и лунатический. Я прожил целую жизнь.
Путешествуя, я не знаю меры. Усталость от простой поездки на поезде до Кашкайша такова, будто за это короткое время я пересек четыре или пять стран.
Каждый большой дом, мимо которого проезжаю, каждое шале, каждый отдельный домик, выбеленный белым и тишиной, – в каждом из них я постигаю себя, живя сначала счастливым, потом скучающим, потом усталым; и чувствую, что, покидая этот дом, несу в себе мучительную ностальгию по времени, в какое там жил. Таким образом, все мои путешествия – это урожай, болезненный и счастливый, больших радостей, огромной скуки, постоянной мнимой тоски.
Потом, проходя перед домами, городками, шале, я проживаю в себе все жизни созданий, которые здесь есть. Живу всеми их домашними жизнями одновременно. Являюсь отцом, матерью, сыновьями, кузенами, прислугой или кузеном прислуги в одно и то же время, особое умение позволяет мне испытывать несколько различных ощущений сразу, жить – одновременно снаружи видя их и внутри чувствуя их – жизнями различных существ.
Я создал внутри себя различные личности. Создаю их постоянно. Каждая моя мечта немедленно воплощается в другого человека, и теперь мечтает уже он, а не я.
Чтобы создавать, я себя разрушил. Я так себя выразил внутри себя самого, что существую, теперь только внешне. Я – голая сцена, где различные актеры представляют разные пьесы.
Треугольный сон
Во сне я, лежа на шкафуте корабля, вздрогнул – это через мою душу Далекого Принца прошел озноб предчувствия…
Тишина, полная угрозами, наводнила, точно мертвенно-бледным туманом, видимую атмосферу небольшого зала.
Все это – точно чрезмерный, тревожащий блеск лунного света над поверхностью океана, что не волнуется уже, но подрагивает, превращаясь в кипарисы возле дворца Принца.
Кинжал первой молнии смутно взлетел по ту сторону… Лунный свет над открытым морем – цвета молнии, и все это – уже разрушенное и отдаленное прошлое, мой дворец никогда не жившего принца…
С угрюмым шумом, подобным шуму корабля, режущего волны, наступают мертвенно-бледные сумерки в зале, и он не умер, не заключен где-то, я не знаю, что случилось с ним – с принцем, – что неизвестное, ледяное стало теперь его судьбой?..
Единственный способ испытать новые ощущения – это создать себе новую душу. Напрасны твои усилия, если хочешь чувствовать другое, но не чувствуешь другим способом, и если чувствуешь другим способом, не изменяя душу. Потому что вещи таковы, какими мы их чувствуем – столько времени ты знаешь это, не зная на самом деле? – и единственный способ обладания чем-то новым, ощущения чего-то нового – это достичь новизны в ощущении этого.
Измени душу. Как? Узнай это сам.
С рождения и до смерти мы изменяем душу, медленно, как и тело. Эта перемена может стать быстрой, как при некоторых болезнях или в некоторых выздоровлениях быстро меняется наше тело.
Никогда не опускайтесь до сообщений, докладов, чтобы не создать у других впечатления, что мы имеем твердые взгляды, или что снисходим до публики, чтобы говорить с ней. Если она захочет, пусть нас читает.
Больше всего докладчик напоминает актера – существо, кого настоящий художник презирает, «мальчика на побегушках» у Искусства.
Я обнаружил, что постоянно думаю о двух вещах сразу и постоянно прислушиваюсь к двум вещам одновременно. И в этом, полагаю, мне будут подобны все. Бывают впечатления, настолько смутные, что, лишь вспомнив о них позднее, мы осознаем, что они у нас были; из этих впечатлений, думаю, сформирована одна часть – вероятно, внутренняя – двоящегося внимания всех людей. Для меня обе реальности, к которым я прислушиваюсь, имеют одинаковую выразительность. В этом состоит моя оригинальность. В этом, возможно, состоит моя трагедия, переходящая в комедию.
Скрупулезно записываю подробности деятельности никому не нужной фирмы; а в это самое время столь же скрупулезно фиксирую детали пейзажей какого-то несуществующего востока, которыми любуюсь с борта несуществующего корабля. Две вещи одинаково четки, одинаково видимы: лист, на котором пишу стихи коммерческой эпопеи от Вашкеш и K°, и шкафут, где различаю сквозь щели в перегородке стулья и ноги сидящих на них путешественников.
Мешает выступ табачной лавки; поэтому видны только ноги.
Подношу перо к чернильнице, и из двери табачной лавки – именно здесь, рядом с местом, где я мысленно нахожусь, – появляется фигура неизвестного. Поворачивается ко мне спиной и идет вперед, к другим. Манера ходьбы – медленная и не сообщает о нем почти ничего. Он англичанин. Начинаю следующую запись. Так, замечаю свою ошибку. Это дебет, а не кредит счета Маркеша (вижу его, толстого, вежливого шутника, и в следующий момент корабль исчезает).
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
