Я тогда училась в средней школе. Однажды я вышла из кабинки в женском туалете и увидела шестерых поджидающих меня мальчишек. Они были старше меня. Двое из них держали вырывающегося двенадцатилетнего школьника. У того по щекам ручьем текли слезы. Когда трое ребят подошли ко мне, я заметила одну из своих одноклассниц, стоящую в дверях. Еще одна знакомая девочка вышла из кабинки, увидела, что происходит, опустила глаза и поспешила прочь. Мальчишки прижали меня к стене.
— Ну же, поцелуй ее, и мы тебя отпустим, — подстегнул пленника один из державших его ребят.
Старшим крепким ребятам пришлось вчетвером тянуть щуплого, хилого на вид мальчишку. Даже когда он оказался достаточно близко ко мне, одному из школьников пришлось держать его голову и силой придавливать мокрое от слез и соплей лицо к моему лицу. Меня крепко держали за волосы. Я не вырывалась. Какой смысл? Я закрыла глаза и мысленно унеслась в другое место. Когда я их вновь открыла, в туалете никого не было. Я умылась и вернулась в класс.
И потом, за все время моего пребывания в школе, тот пятиклашка даже ни разу не взглянул в мою сторону. Равно как и другие, которых постигла та же участь. Нельзя сказать, что меня травили, нет, это я сама была наказанием для других жертв.
И так продолжалось много лет, об этом я не рассказывала ни единой живой душе. Но до сегодняшнего дня при слове «поцелуй» всплывало в памяти воспоминание об этой мерзости, а за ними обо всех последующих. Ни в реальной жизни, ни по телевизору я не могу смотреть на целующихся людей. Я с трудом читаю это слово в книгах, потому что, когда эти воспоминания начинают стучаться в дверь, все мое тело хочет сжаться от стыда.
Мои глаза закрылись, и звезды потускнели. Уже засыпая, я предавалась воспоминаниям. Но теперь я была уже не в женском туалете, а в доме на Андерклифф. В моей голове шумели разбивающиеся о скалы волны, жесткая мужская щека прижалась к моей щеке — горечь, длившаяся семнадцать лет, ушла.
Когда я проснулась, вовсю светило солнце. Пора было навестить человека, которого все считали умершим.
40
Уже мысленно приготовившись увидеть очередной дом престарелых, производящий гнетущее впечатление своей антисанитарией и навевающей сплошное уныние обстановкой, я была приятно удивлена, увидев приют Паддокс. Приют располагался на возвышенности, окна выходили на долину реки.
Перед самым поворотом на подъездную аллею я проехала мимо конюшни, а когда вышла из машины, увидела, что угодья вокруг приюта обнесены забором и превращены в загоны для животных. Сразу за садом на лугу паслись четыре лошади. Еще три — на лугу справа от меня. Стройная серая кобылица, которой не хватало только рога, чтобы выглядеть настоящим сказочным единорогом, пустилась ко мне легким галопом. Остальные лошади последовали ее примеру, и, когда они приблизились, я почувствовала, как под весом их тел дрожит земля.
Я вошла через главный вход. На террасе сидели несколько пациентов, они любовались лошадьми и наслаждались солнечным утром.
Я толкнула массивные двустворчатые двери и вошла.
«…Это всего лишь шрам».
Женщина за стойкой администратора подняла на меня глаза и улыбнулась.
«Уверен, что я не единственный в мире мужчина, который считает тебя красавицей».
Сосредоточься!
Через пять минут сиделка вела меня по современному зданию, залитому солнечным светом. Большая часть окон была открыта. Я чувствовала аромат свежего кофе и недавно скошенной травы.
— Красивое место, — признала я, когда мы свернули за угол и пошли по короткому коридору.
— Спасибо, — ответила моя проводница. — Мы открылись всего полгода назад. Уолтер — один из наших первых подопечных.
— В своем сообщении вы намекнули, что он очень болен. Она остановилась у выкрашенной в белый цвет двери и взялась за ручку.
— Боюсь, так оно и есть. Он поступил сюда, когда только-только оправился от осложненной пневмонии. Честно признаться, мы не ожидали, что он здесь надолго задержится. Вы же не родственница, верно? Он сказал, что родственников у него нет.
Я покачала головой.
— Просто друг, — ответила я. — Мы живем в одном поселке.
— Что ж, ему только на пользу пойдет, если наконец его кто-нибудь навестит. За полгода вы первая.
В ее голосе слышалось осуждение, но любые слова оправдания могли привести к долгому спору. Теперь, когда дело осталось за малым, я почувствовала, что очень нервничаю, стоя перед дверью в его палату.
— Ваши пациенты когда-нибудь покидают приют? — спросила я, не совсем понимая, как верно сформулировать вопрос. — Навестить родных, друзей. Просто соседи говорили, что видели Уолтера в поселке.
Сиделка энергично помотала головой.
— Это абсолютно невозможно! С тех пор как Уолтер попал сюда, он не ходит. Без посторонней помощи он даже встать не может. Хотя он находится в здравом уме и твердой памяти, так что вы сможете с ним поговорить. Прямо сейчас. Уолтер, доброе утро! К вам молодая леди.
Это был он. Мой старый друг. Мой призрак. Мой главный подозреваемый в ужасных преступлениях, совершенных в моем доме. Ох, Уолтер, если бы я знала!..
Его бледно-голубые глаза следили за мной, пока я шла к кровати. Он совсем не изменился. Простое добродушное лицо с крупноватыми носом и подбородком, тонкие пряди седых волос на макушке и возле ушей. Тот же Уолтер, но он стал чуть меньше, вероятно из-за того, что похудел и ослаб. Казалось, что с каждой минутой из него утекают жизненные силы.
— Привет, — выдавила я, чувствуя, как ком подкатывает к горлу, как начинает сводить скулы. — Вы меня помните?
Я услышала звук закрывающейся двери и поняла, что мы с Уолтером остались наедине. Он шевелил губами. Пытался что-то сказать, но безуспешно. Я догадалась, что у него сели голосовые связки. Я нагнулась пониже, чуть ли не распласталась на кровати.
— Наверное, кролик, которого вы подлечили, уже слопал мой салат, — прохрипел он.
Возглас, слетевший с моих губ, был наполовину смешком, наполовину всхлипом. Я села на стул у кровати Уолтера и взяла старика за руку. Помню, когда-то это была большая крепкая рука настоящего садовника. Она и сейчас была большой, но очень слабой.
— Я вчера ночью была в вашем саду, — призналась я. — Выглядит он замечательно. Много роз. Их аромат чувствуешь, едва свернув в переулок. Особенно пахнут желтые, которые растут у ворот.
Я еще несколько минут продолжала в том же духе, чувствуя, что для Уолтера новости о его драгоценном саде важнее всего. На его губах появилось подобие улыбки, он несколько раз кивнул. Когда иссякли темы о саде, я извинилась, что не смогла проведать его раньше.
— Я не имела ни малейшего понятия, где вы, — сообщила я, понимая, что не смогу сказать ему, что его жена распространила слух о его преждевременной кончине. — Похоже, об этом никто не знает. Уверена, в поселке найдутся люди, которые с удовольствием бы вас навестили, если бы знали, что вы здесь.
— Знаете, Эделина умерла, — сказал он. Интересно, а ему известно, что она наболтала о нем? — В ноябре.
— Я знаю, примите мои соболезнования.
Я постаралась забыть, как я сердилась на Эделину из-за ее поступка, попыталась вспомнить, что именно она мне сказала. Употребила ли слово «умер»? Или просто это мы ее превратно поняли?
— Я была на ее могиле несколько дней назад, — сообщила я, ощутив внезапное раскаяние из-за того, что, возможно, заблуждалась насчет Эделины. — Хотите, я положу на ее могилу цветы от вас? Помнится, она рассказывала, что в ее свадебном букете были розы из вашего сада. Ей бы понравились розы, верно? Или я могу купить цветы в магазине, как скажете…
Уолтер лишь кивнул.
— Красные, — сказал он. — Те, что растут возле фруктовых деревьев. Она всегда любила красные. Они так шли к ее темным волосам.
Насколько я помнила, у Эделины волосы были седые, но я улыбнулась и согласилась: да, удивительно шли.
— Эделина была очень красивой женщиной, когда я женился на ней, — сказал Уолтер, который, казалось, в очередной раз прочитал мои мысли. — Самой красивой девушкой в округе. Одно лицо с Арчи. Оба высокие, густые гривы темных волос, большие карие глаза. Эти двое получили семейные гены красоты.
