– А если рабочий бродит у лососевой реки, значит, он браконьер.
– Браконьер? – Гиллон заставил себя произнести это с легким смешком. – Да какой же из меня браконьер, когда я ни одной рыбины даже углядеть не могу?
– Ничего, люди ухитряются, ухитряются, – сказал пристав, и, как только он это произнес, Гиллон понял, что, видно, убедил его в том, что он не браконьер.
– А говоришь ты не как простолюдин, – добавил пристав, и Гиллону стало ясно, почему он ему поверил.
– Не как простолюдин?! Вот уж не знаю. Я, видите ли, с Нагорья. С гор Кромарти. У нас там ферма – быков разводим. Скрещиваем «круторогих» с «гелловейз». И когда работаем, так уж работаем, а когда гуляем, так гуляем. Это мне по душе.
Пристав в последний раз посмотрел на Гиллона и повернул назад – туда, откуда шел.
– Меня зовут Макколлам. Пошли уж. Полюбуйся на рыбин, раз притопал сюда, – оказал пристав, и Гиллон быстро зашагал за ним вверх по реке.
– Я тут птиц наблюдаю, – оказал Гиллон.
– Отлично, но, если хочешь увидеть рыбу, закрой-ка рот. У рыбы есть уши.
Значит, он все же завоевал доверие пристава – пусть учит его, вкладывает в него знания. Как-никак оба они – шотландцы, а не какие-нибудь господа сассенахи с мальчишками-подручными, которые ловят рыбу за них.
– Сейчас я покажу тебе, что такое шотландская лососевая река.
Он показал Гиллону самок в прозрачной, точно джином наполненной заводи – как они носом сгребают камни, и песок, и гравий, расчищают место, где будут метать икру, – и длинных изможденных самцов, измученных нерестом, осеменением икринок в гнездах; потом они подошли к заводям, где было очень глубоко и где самцы отдыхали, замерев в холодной воде, накапливая силы для преодоления порогов, ждавших их впереди. Пристав и Гиллон шагали все дальше вниз по течению, приближаясь к тем местам, где рыба, только что выбравшаяся из соленой воды, отдыхала в заводях – девственная рыба, которая еще не прошла нереста. Гиллон увидел заводь еще прежде, чем пристав указал на нее.
– Теперь тихо. Не торопись, – сказал Макколлам и сам не спеша подошел к краю реки; там – Гиллон знал, что так будет, – и лежала она, почти на дне неглубокой заводи; тень ее казалась в воде огромной.
Его рыба – рыба Гиллона. Заводь неглубокая, вода чиста – не то что выше, у порогов, где она кипит.
– Смотри, – оказал пристав. Теперь это была уже не тень, а сам лосось, и в воде он казался таким огромным, что Гиллон даже вздрогнул, чуть ли не испугался.
– Самец, – сказал Макколлам. – Большущий самец. Можно месяцами, целый год ходить по реке и ни разу такого не забить.
– Уж больно он красивый – жалко такого забивать.
– Он родился для того, чтоб его забили.
Гиллон поинтересовался, сколько времени рыба может тут пробыть, и пристав оказал ему, что если погода простоит холодная, то рыба задержится здесь по крайней мере на день, а то и на два. Гиллон почувствовал, как у него забилось сердце. Вот она, его рыбина, спит в заводи, ждет. Пристав вдруг хлопнул в ладоши – Гиллон даже подскочил, но лосось и не шелохнулся.
– Этот пролежит тут не один день, – сказал Макколлам. – Знаешь, что я сделаю? Вернусь сюда пораньше в понедельник и забью его, пока баре не явились.
– А я думал, что речной пристав не имеет права брать рыбу. – Это была промашка, но пристав не заметил ее. Теперь ведь они вроде бы стали сообщниками.
– Раз в зиму, когда попадается такой лосось, мы немножко подправляем правила.
И он подмигнул Гиллону, а Гиллон подмигнул ему и сказал, что очень ему обидно, но он к тому времени уже уедет отсюда.
24
Самым тягостным оказалось ожидание.
Костер раскладывать опасно, а было холодно, но Гиллон соорудил себе небольшой шалаш из сосновых веток неподалеку от заводи и стал дожидаться темноты, а после наступления темноты – той минуты, когда речной пристав в последний раз проведет по реке ручным фонариком, проверяя, не багрит ли кто рыбу. Часов около восьми, по подсчетам Гиллоиа, Макколлам или кто-то из его людей протопал вверх по реке, и Гиллон вскочил со своего соснового ложа, застывший от холода, но счастливый. Ему необходимо было удостовериться, что его рыба все еще там, в заводи. И он начал пробираться по откосу вниз к реке.
Он был голоден, ему снова ужасно хотелось есть. И зачем только он накануне сдался и съел яйцо, а потом еще сегодня утром плотно позавтракал. Он разорвал цепь самоотречения и теперь расплачивался за это. Конечно же, легче вообще обходиться без чего-то, чем получить и снова потерять.
Он внимательно смотрел на заводь, подстерегая, не шевельнется ли в ней что-нибудь. Порой налетал ветер и рябил воду, и ему казалось, что это движется его рыбина, но потом все замирало, и он снова ждал, но вот вода шелохнулась – это рыбина зашевелилась во сне, восстанавливая утраченное было равновесие; он ожидал, что большая серебряная тень всплывет и прорежет воду, но ничего не произошло. Постепенно он обрел способность видеть в темноте. И вот она всплыла, нагло блеснула чистым здоровым серебром своих округлых боков и снова ушла в глубину.
– Ты моя, – прошептал Гиллон. – Теперь ты принадлежишь мне.
Он расстегнул куртку и долго копался, прежде чем заставил онемевшие пальцы справиться с пуговицами рубашки. Сейчас надо было двигаться быстро, но ноги у него замерзли, и он передвигался неуклюже, медленно. Он размотал смазанную жиром леску, обвивавшую тело, и вынул из тульи шляпы тройник. К этому времени он так промерз, что даже не чувствовал ветра. Видно, от холода он потерял уже чувствительность, и это тревожило его. Продеть леску в ушко ему никак не удавалось, он пошел вверх по течению и сделал это в воде. Леска мгновенно прошла.
О рыбе он больше не тревожился. Он был уверен в ней, знал, где она и как себя ведет. Она ему себя, конечно, не подставит, но дождется его. Он притащил к речке сосновый ствол, который заприметил еще днем, и стал перетягивать его через заводь; пришлось для этого войти в воду, и вода обожгла ему ноги, но под конец он все же умудрился положить ствол на валун у противоположного берега заводи. Затем сел на сосну и стал передвигаться по ней к середине заводи, понимая, что если упадет, то, скорей всего, потонет в холодной черной воде. Но рыбина ждала его. Взошла луна, почти полная, и высыпали звезды, и Гиллону казалось, что он видит даже ссадины и царапины на спине рыбы – следы камней, о которые она ободралась, продираясь через пороги и запруды вверх по реке. Лосось явно не первый раз пришел сюда на нерест – редкой рыбине удается дважды проделать такой путь, – и Гиллону стало легче. Значит, этот лосось уже выполнил свое назначение в жизни.
– Я быстро сработаю, – оказал Гиллон. – И я постараюсь, чтоб было не очень больно.
Глупо, конечно, разговаривать с рыбой, подумал он, но ему захотелось поговорить с ней; к тому же, если он правильно понимает рыб, это действует на них успокаивающе. Он забросил леску, и крючок повис перед самыми глазами лосося. Гиллон знал, что рыба не возьмет крючок, крючок должен взять рыбу, и тройник медленно пополз вниз, вдоль серебристой головы рыбины, и острый конец его в какое-то мгновение чуть не выколол глаз лососю и наконец остановился у самых жабр. Несмотря на дрожь, пробиравшую Гиллона от холода и волнения, он с невероятной осторожностью еще приспустил леску, пока тройник не оказался под жабрами, и тогда дернул.
Должно быть, он причинил лососю немалую боль – зубцы крючка, наверно, граблями прошлись по чешуе и поцарапали кожу. Лосось подпрыгнул и нырнул на дно заводи: видно было, как черная тень мечется взад и вперед от боли или ярости, трется головой о камень, – должно быть, хочет утишить боль, подумал Гиллон, или соскрести вшей, которых она забрала в жабры, пока плыла в океане. Он снова опустил тройник в воду, рыба ударила хвостом и метнулась в дальнюю часть заводи. Нет, с тройником ничего не выйдет. И все же он предпринял еще одну попытку: раскачал тройник и помотал им перед глазами лосося в надежде, что тот разозлится и проглотит крючок, но лосось оказался терпеливее человека. На поверхность поднялась гроздь пузырьков. Лосось, видно, плюнул в него, решил Гиллон и, как ни странно, почувствовал, что гордится им.
Никуда рыба от него не уйдет – теперь он это знал твердо. Крючок она не проглотит, но и не удерет: зимний лосось в такой ледяной воде не склонен двигаться. Гиллон держал на приколе рыбу, но и рыба держала его – оба были в плену своего желания: рыбе хотелось подняться по реке и начать нерест, а Гиллону хотелось ее убить. Весь вопрос в том, как это сделать. Он подумал было что-нибудь сбросить на нее, прикончить тяжелым камнем, но лосось уплыл в дальний угол своего «забоя», как Гиллон назвал это про себя, и переживал там случившееся, так что камень потревожил бы воду и больше ничего.
Лишь только слово «забой» пришло Гиллону на ум, он сразу воспрянул духом. Как всякий хороший углекоп, Гиллон знал, что при пожаре или наводнении можно отгородить один забой от другого или часть забоя от остального пространства, и сумел бы это сделать; вот и сейчас он мог отгородить часть заводи перемычкой из камня и глины, уложив камни, как в шахте, когда надо укрепить подпорки, чтобы не обвалился свод.
