Какое-то время она была очень красива. Потом годы страданий взяли свое, и она утратила красоту. Лицо ее избороздили морщины, и в карих глазах светилось слишком много боли.
Одиннадцатью годами раньше, когда ей было двадцать пять лет, ее правая рука внезапно усохла. Никто из белых не мог понять, в чем тут дело. Плоть словно стекла с костей, и теперь правая рука безжизненно висела, скорее рука скелета, обтянутая кожей и совершенно неподвижная. После этого она стала домашней рабыней.
Ее стряпня и способность управляться по дому приятно поразили семью Кастертон, владельцев плантации, но миссис Кастертон неприятно было видеть усохшую руку, и поэтому ее продали в семью Лавэр, на год приехавшую из Луизианы; мистер Лавэр был толстым и веселым человеком, которому нужна была кухарка и горничная и которого нисколько не отталкивала усохшая рука рабыни Дейзи. Когда год спустя его семья вернулась в Луизиану, рабыня Сьюки отправилась с ними.
В Новом Орлеане к ней стали приходить женщины, да и мужчины, чтобы купить проклятия, и любовные талисманы, и небольшие фетиши. Да, конечно, это были чернокожие, но белые тоже захаживали. Семья Лавэр закрывала на это глаза. Возможно, это прибавляло им престижа: ведь у них была рабыня, которую так боялись и уважали. И все же они отказывались дать ей свободу.
Однажды поздно ночью Сьюки пошла на болота в дельту и там танцевала калиду и бамболу. Подобно танцорам Сан-Доминго и танцорам ее родины, вудуном у танцоров болот была черная змея; и все же боги родины и других африканских народов не входили в них так, как входили они в ее брата и его товарищей на Сан-Доминго. Тем не менее она произносила их имена, вызывала их и просила милости.
Она слушала, как белые говорят о восстании на Сан-Доминго (как его называли) и как оно обречено на поражение («Подумать только! Страна каннибалов!»), а потом подметила, что говорить о нем перестали вовсе.
Вскоре ей показалось, что белые делают вид, будто острова под названием «Сан-Доминго» вообще не существовало на карте, а что до Гаити, то и слова такого никто никогда не произносил. Словно весь американский народ решил, будто усилием воли они могут заставить исчезнуть обширный остров в Карибском море, только о том пожелав.
Поколение детей Лавэр выросло под бдительным оком Сьюки. Самый младший, не способный ребенком произнести имя «Сьюки», стал звать ее Мама Зузу, и прозвище приклеилось. А теперь на дворе стоял 1821-й, и Сьюки было за пятьдесят. Выглядела она намного старше.
Она знала тайн больше, чем старый Санитэ Дэдэ, который продавал леденцы перед Кабилдо, больше, чем Мари Салоппэ, которая называла себя королевой вуду: обе они были свободными цветными, а Мама Зузу была рабыней и умрет рабыней, так, во всяком случае, говорил ее хозяин.
Молодая женщина, которая пришла к ней, чтобы узнать, что сталось с ее мужем, назвала себя вдова Пари. Она была высокогрудой, молодой и гордой. В ней текла африканская кровь, и европейская кровь, и кровь индейцев. Кожа у нее была красноватой, а волосы – черными и блестящими. Черные глаза глядели надменно. Ее муж, Жак Пари, по всей вероятности, умер. Он был на три четверти белым, как тогда высчитывали такие вещи, и незаконнорожденным отпрыском некогда гордого рода. Он был из эмигрантов, которые бежали с Сан-Доминго, и был таким же свободным, как и его замечательная молодая жена.
– Мой Жак. Он мертв? – спросила вдова Пари, куаферша, которая переходила из дома в дом, укладывая прически элегантных дам Нового Орлеана перед утомительными выходами в свет и балами.
Спросив совета костей, Мама Зузу покачала головой:
– Он с белой женщиной, где-то на Севере. С белой женщиной с золотыми волосами. Он жив.
Магии в этом не было. Всем в Новом Орлеане было известно, с кем сбежал Жак Пари и какого цвета у нее были волосы.
Мама Зузу с удивлением поняла, что вдова Пари до сих пор не знает о том, что ее Жак каждую ночь вставляет свой квартеронский pipi розовокожей девушке в Колфэксе. Во всяком случае, в те ночи, когда он не настолько пьян, чтобы использовать свой прибор только на то, чтобы помочиться. А может, и знала. Возможно, для ее прихода была иная причина.
Вдова Пари приходила к старой рабыне раз или два в неделю. Месяц спустя она принесла старухе подарки: ленту для волос, печенье с тмином и черного петуха.
– Мама Зузу, – сказала молодая женщина. – Настало время тебе научить меня всему, что ты знаешь.
– Да, – согласилась Мама Зузу, которая поняла, откуда ветер дует. А кроме того, вдова Пари созналась, что родилась с перепонками между пальцами на ногах, иными словами, у нее тоже был близнец, вот только своего она убила во чреве матери. Что еще оставалось Маме Зузу?
Она научила девушку, что два мускатных ореха, носимые на шнурке на шее, пока не порвется шнурок, излечат шумы в сердце, а что никогда не летавший голубь, будучи распорот и положен на голову больному, стянет на себя жар. Она показала, как сшить «кошель желаний», маленькую кожаную сумочку, в которую кладут тринадцать монеток по пенни, девять семян хлопка и щетину черной свиньи, и как тереть мешочек, чтобы желания сбылись.
Вдова Пари научилась всему, что рассказывала ей Мама Зузу, а вот боги ее не интересовали. Нисколько не интересовали. Её влекла практическая магия. Она радовалась, узнав, что, если окунуть живую лягушку в мед, положить ее потом в муравейник, а, когда кости станут белые и чистые, внимательно присмотревшись, можно вытянуть плоскую косточку в форме сердца и еще одну с крючком: косточку с крючком надо нацепить на одежду того, чьей любви хочешь добиться, а косточку-сердце хранить в безопасном месте. И тот, кого ты любишь, наверняка станет твоим. Вот только упаси тебя Бог потерять косточку-сердце, ведь тогда возлюбленный обратится против тебя точно злой пес.
Она узнала, что порошок из сушеной змеи, подмешанный в пудру врага, нашлет на него слепоту, и что врага можно заставить утопиться, если взять что-нибудь из нательного белья и, вывернув наизнанку, закопать под кирпичом в полночь.
Мама Зузу показала вдове Пари корень «чудо мира», большой и малый корни Джона Завоевателя, показала ей драконью кровь, валерьяну и пятипалую траву. Она научила, как заварить чай, от которого чахнут, как настоять воду «следуй за мной» и воду «красавица Шинго».
Это и многое другое показала вдове Пари Мама Зузу. Но старухе это принесло одно лишь разочарование. Она делала что могла, чтобы преподать вдове Пари скрытые истины, потаенное знание, рассказать ей о Папе Легба, о Маву, об Айдо-Хведо, змее-водуне и обо всех остальных, но вдова Пари (теперь я назову имя, какое ей дали при рождении и под которым она позднее прославилась, – Мари Лаво. Но это была не та великая Мари Лаво, о которой вы слышали, это была ее мать, со временем ставшая вдовой Глапьон), эту совсем не интересовали боги далеких земель. Если Сан-Доминго стал благодатной почвой для африканских богов, то эта земля, с ее кукурузой и арбузами, ее лангустами и хлопком, была равнодушной и неплодородной.
– Она не хочет знать, – жаловалась Мама Зузу Клементине, своей конфидентке, которая брала белье в стирку во многих домах квартала, стирала занавески и покрывала. Щеку Клементины украшала гроздь ожогов, а один из ее детей обжегся до смерти, когда перевернулся медный котел.
– Так не учи ее, – говорит Клементина.
– Я ее учу, а она не видит, что ценно. Она видит только то, что может использовать. Я даю ей алмазы, а ей есть дело только до блестящих стекляшек. Я подношу ей лучший кларет, а она пьет речную воду. Я дарю ей мясо перепелки, а она желает есть только крыс.
– Тогда почему настаиваешь на своем? – спрашивает Клементина.
Мама Зузу пожимает плечами, от чего вздрагивает усохшая рука.
Она не может ответить. Она могла бы сказать только, что учит из благодарности, что жива, и она действительно благодарна: столь многие умирали у нее на глазах. Она могла бы сказать, что мечтает, что однажды рабы поднимутся, как они восстали (и были побеждены) в Ла-Плас, но сердцем она знает, что без богов Африки, без милости Легбы и Маву, им никогда не одолеть белых тюремщиков, никогда не вернуться на родину.
Жизнь Мамы Зузу закончилась. Закончилась тогда, когда, проснувшись одной страшной ночью почти двадцать лет назад, она почувствовала меж ребер холодную сталь. А теперь она и не живет вовсе, а только ненавидит. Если спросите ее, что такое ненависть, она не сможет рассказать о двенадцатилетней девочке на вонючем корабле: это заросло шрамами в ее памяти – слишком много было порок и побоев, слишком много ночей в кандалах, слишком много расставаний, слишком много смертей. Но она могла бы рассказать вам о своем сыне и о том, как хозяева отрубили ему большой палец на руке, когда узнали, что он умеет читать и писать. Она могла бы рассказать вам о своей дочери, двенадцатилетней и уже на восьмом месяце беременной ребенком надсмотрщика, и как в красной земле выкопали яму, чтобы в нее поместился живот дочери, а потом секли ее, пока по спине не потекла кровь. И, несмотря на так тщательно вырытую яму, ее дочь все же лишилась и ребенка, и жизни утром в воскресенье, пока все белые были в церкви…
