Оболочка, в которой я так уютно сидел целый день, стала от водки как-то плотнее охватывать меня, качать, разносить в стороны, откуда было всё труднее возвращаться назад… ни прыг-скоком… ни скок-прыгом…
Сквозь шум и звон пробивались отдельные слова Стояна, которые я не мог и не очень хотел понимать, а тем более записывать. Не могу же я фиксировать все слова на свете, тем более такие уродливые, как у болгар, — «махмурлук», например, что красивого?.. Или «мар-зылан»… Как болван или барабан! Нет, русский язык — мягкий и ласковый — вот, например, слово «пепельница». Как звучит? Просто бабочка с крыльями!.. Так и хочется поласкать рукой. Кстати, и по-болгарски бабочка будет — «пеперуди», тут есть совпадения… Но вообще одного русского языка хватило бы на всех славян, зачем еще другие языки учить, мучиться?
Да и к чему вообще вся эта лингвистика, когда под столом ласковая нога Алки охватывала мою, отчего было очень приятно и казалось, что мы с ней — в заговоре, которого не знает никто в мире, в секрете, известном только нам, да еще Адаму с Евой… Некстати вспоминались слова полковника о том, что «кто бы с бабами связывался, не будь у них тела»… В общем, да. Но вот эта теплота, доброта… душливость… самодавача… Надо забрать её в Баварию…
…А если она заберёт меня в Холмогоры?.. Это где-то… провинция… Хорстович говорил, что один раз ездил в провинцию и больше не хочет — всюду на разбитых углах сидят на корточках небритые татуированные люди в штанузах, с банками пива в мозолистых руках, и у всех золотые зубы, и все они поминутно то хлёстко плюются, то так ловко — цык-цык — бочком, сморкаются. «А где это — провинция?» — спросил я его. «Всюду, где не Москва», — ответил Хорстович, на что я усомнился — есть же большие города, много миллионов, какая же это провинция?..
Потом Алка и Стоян куда-то пропали. Я обнаружил себя за столом, полным костей и пролитой водки. Холодная злоба стала шевелиться во мне — «пошла в туалет приятное делать бычку… сказал же сам — плотоугодлив зело».
Я огляделся получше — на сцене ребята в расшитых распашонках долбили на каких-то трёхструнных корытах что-то громкое и тряское. А, вон и Алка, пляшет со Стояном балканское, с подпрыгом. Оттого, что они тут, а не вышли куда-нибудь в коридор, стало так приятно, будто душу окатили маслом масляным. И когда они пришли к столу, я жарко стал им говорить, как я рад, что мы подружились, моей мечтой всегда было дружить со всеми, и даже больше того — Фредя всегда мечтал прожить жизни всех людей, узнать, как они жили, говорили, что делали…
На это Стоян вспомнил заклятых турок и сказал, что лично он не хотел бы быть сваренным в кипятке. Нет, доказывал я, почему обязательно сваренным? Хочу знать, что думают крестьяне в тростниках Нила!.. О чем говорят на свадьбе подвыпившие рыцари?.. Как считает последние гроши гончар в Куме? Как примеряет свои первые сапфиры магараджа в Раджастане?.. Какую еду готовят этруски?.. Что поют туареги, везущие рабов на продажу?.. Как пахло в соборе, где Лютер топал ногой на католиков?.. Что подают на обеде у Ивана Страшного, где фон Штаден откусил яйца у боярина, выпил подряд три кубка и смог еще станцевать тарантеллу, за что и получил из царских рук перстень, дошедший до моей мамы?..
Мне никто не возражал (Стоян догрызал рёбрышки, Алка думала о чём-то своем, оторванном от нас, нервно оглядывалась), но я настаивал, долбил:
— Хочу знать, что цикады… ночь… в Израиле… как царь Давид… цаки-цуки… Königin von Saba[69]… её белые бёдрышки… — но Стоян начал вспоминать очень недобрыми лексемами турок, а заодно и византийцев, чей проклятый василиск… не, базилевс, взял в плен 30 тысяч болгар, но не убил, а приказал выколоть всем глаза, только оставив каждому десятому одно око, чтобы эти десятники могли увести связками всю слепую армию в Болгарию. Так он не только на века опозорил болгар, но и добавочно досадил еще 30 тысячам семей, лишив их на всю жизнь кормильцев и сделав побитых слепцов вечной обузой для родных:
— Ето така, с лъжици, издълбавали, сган! — потряс он ложкой из салата. — Ние сме нещастен народ… Всички нас са мъчили… Защо?… Мястото е хубаво, до море, всичко има.[70]
Я был как в параличе от ужаса этой картины: «Ложками… глаза… тысячи глаз… Кто же это… как же это?..» — я не мог найти глагола, дрожа и от всей души желая, чтобы бог, если он сам не в катаракте, посмотрел бы на всё это своим всененавидящим оком…
Стало совсем грустно и тошно. Когда я временами открывал глаза, то видел, что народ отдыхает. Как же — не отдыхать?.. Отдых — главное… В Кении говорили, что лев в сутки отдыхает-спит 20 часов, а оставшиеся четыре — отнимает у самок их добычу и жрёт её до сытовя лости… нет, вялосытости… А почему сам не охотится? А потому, что бегать трудно по жаре, грива мешает, 25 кило весит… А зачем ему грива?.. А чтоб шею защитить от гиен, шакалов и других самцов!.. А зачем его шею защищать, если он пользы не приносит?.. А затем, что он — царьи вождь, царюга и вождюга, и ему в первую очередь надо жить, жрать и самок жать. И с этим все согласны, и львицы в первую очередь… Ну и что, что он целый день спит?.. Его даже спящего шакалы и гиены стороной обходят, знают, что проснуться может, если только больше 20 кило мяса зараз не сожрал — тогда царь зверей спит беспробудно двое суток, на него хоть всех козлят вешай — не шевельнется… Но всему бывает конец, и старый, слабый лев из хищнюги превращается в жертву, и его приканчивают те же шакалы и гиены несмотря на его поредевшую, вшивую, плешивую гриву…
Тут Алка, пьяно шарящая взглядом по залу, увидела какого-то своего знакомого, очень неприятного бритого наголо типа с бакенбардами. Пересела к нему, потом они пошли танцевать, но меня это уже не интересовало — прикрыв глаза, я скорбно думал о том, что я ничуть не лучше всех этих живодёров: сколько я сам съел живых существ? Сколько жизней убил?.. Вот они, все тут, пришли ко мне получить долги… Стадо молчаливых коров смотрит укоризненно и сурово… Слабо кудахчут бесчисленные куры, блеет баранта, бодаются телята, несколько перепёлок топчется в траве, а в огромном аквариуме плавают раки, креветки, рыбы, и щуки с распоротыми брюхами всплывают вверх, выпуская вёдра икры, которую так искусно солила Бабаня…
Потом завязался спор со Стояном о том, можно ли преступников вместо расстрела разрезать на органы и этими органами укреплять здоровье хороших, нужных людей?.. Пусть они живут 200–300 лет и пользу приносят! Я был уверен, что можно, и даже нужно — чего добру пропадать?.. — но Стоян продолжал ругать мусульман и грозил мне, чтоб я не говорил такие «зверные вещи», что я, наверно, садист и фашист, как все немцы…
На это я стал ругать христиан: как эти ханжи могут ходить в церковь с миллионами в карманах, когда вокруг — голод и нужда?.. И как у рыцаря поворачивался язык молиться Христу, когда он только что лишил жизни 1000 мусульман?.. Как рука не отсохнет у святоши, который мечом крестит всяких неверных индейцев?.. Или богов закон «не убий!» не для них?..
— Сидит Папа, в золоте и диамантах, а что Христос говорил-сказал?
— Ты фашист, друже!
Его белое лицо нависало надо мной, постепенно превращаясь в мерзкий медузный мучной сливень, с пу-прыщами, шлёпальцами и мелкими жукалинами… Оно так надвинулось и так противно задышало на меня, что я был вынужден ударить по нему куском хлеба, попавшим под руку:
— Чтобы ты сгинул, сгнил, Ёбин Гуд проклятовый!
Сразу чьи-то злые крики стали хватать меня за плечи и лопатки:
— Ты чего это топинуры на сиризину наболачиваешь?
Я хочу что-то ответить, но всё булькает через край… по лоб доволен… Стон в рухинном клифте… Зэки! Мыши! Лисы! Лисовы путки! Цисил тябюл икэз…
Потом — костлявое железо машины, куда я никак не мог (и не хотел) влезть. Железо хватало, задиралось, не пускало. Потом вдруг унялось, и грубая сила пристегнула меня к сиденью.
Последним был слабый шорох живых существ из бездонных дыр картона, куда я пытался засунуть пальцы. Но мне не разрешали, били по рукам, отрывали от ящика, отчего хотелось плакать… плакать вместе с бабочками, что лежат в темноте друга на друге, притихшие, без сил, и ждут смерти… задыхаясь и корчась… ждут… а перед смертью им надо ещё вылететь перед каким-нибудь ничтожным и поганым Бояном Бояновым, и умереть… подохнуть в дыме и гаме… и нам всем тоже… и всё на земле закончится и потухнет… как в этом полудохлом ящике, около которого я не хочу сидеть-лежать, потому что очень жутко прижиматься своим ухом к живой еще смерти. А я сам кто?.. Такой же дохляк! Уже не куколка, еще не бабочка… Так, гусеница, слизняк, улитка без крыльев…
Я зашарахался в стороны, но чей-то голос строго приказал:
— Седя тихо, лохарь, проклятник!.. — и я испуганно замер.
Ночью я проснулся с пересохшим горлом и головной болью. Свет фонаря безучастно сочился в окно. Где я?.. Следя за лучом, я увидел на полу тело. Что это?..
