— Нет, куда масло, измажемся, спрячь… — вернула ему брикет Алка, а я подумал, что и в болгарском языке пища, видимо, тоже звучит вся как-то с суффиксами — «сирен-це», «масель-це»: «Что, у них тоже постоянный голод был?.. Как будто европейская страна… И как имя того вкуснотного сыр-пирога вчера — харабури?.. хамураби?..»
— А в Болгарии тоже всегда голод был? — спросил я.
Стоян гордо, но со скрытой печалью ответил:
— У нас всегда турки были…
И всем стало ясно, объяснять не надо: где турки — там ничего хорошего быть не может, папа Клеменс рассказывал, что османы стояли под Веной, от нас в двухстах километрах, а когда их разбили, они, бежав, бросили мешки с кофе, который раньше был в Европе неизвестен — вот единственная польза от турок, если не считать еще круассанов в форме полумесяца, которые хитрые французы, в ожидании турок в Париже, спешно научились печь.
А Стоян высказался в том плане, что турок — вечный враг Европы и христианства, как можно его в Евросоюз пускать? — с чем я был полностью согласен, ибо из одного турка через несколько лет получается пять, если не десять турчат…
Кусок свежего хлебца с сырцом показался мне высшим даром, лучше которого нет ничего на свете. Алка наклонялась, чтобы не крошить себе в декольте, ловко и быстро откусывала то сыр, то красный помидор, и её груди были так хорошо видны в вырезе платья, что я, помимо воли, не удержавшись, сунул между ними огурец…
Она ойкнула, выдернула огурец, бросила на пол:
— Ты чего, сдурел? — а Стоян сделал бараньи глаза:
— Э?.. Що за зверски глупости?..
— Так, шутка…
— Смотри, так шутить будешь — не приеду к тебе в Баварию! — Алка локтями поправила груди.
И я, обидевшись, что шутку не поняли, погрузился обратно в оболочку, и стало вдруг всё равно, приедет ли она ко мне, уеду ли я, самое главное сейчас — доесть этот пахучий кусок хлебца с сырцом…
Молча ели. Стоян тщательно жевал, у него мерно ходила челюсть. Алка откусывала помалу, но часто. Как я сам ел, я не знал, но слышал, как в затылке стучали — клац-клац — железные скобки, такие же увесистые и жёлтые, как клёцки, которые любила готовить Бабаня, каждый раз говоря, что их надо называть не «шпецле», как по-немецки, а «клёцки». Клёц-ки! Кляк-сы! Чип-сы!.. Вот и Алка говорит что-то… то ли «биксе по клипсе», то ли «хныксе по фиксе». Клипсы — кляксы… А, это Алка ищет клипсу… А теперь Стоян говорит, что в том ресторане готовят хорошую уху, а в других местах — уха плоха…
Что-то еще долго щёлкало в голове, но я перестал обращать внимание и занялся баночкой, где сидели в оливковом масле недоступные под закрытой крышкой и оттого наглые полоски красного перца вперемешку с немыми головками желтоватого чеснока…
Когда всё было съедено, мы собрали остатки обратно в пакет, и Стоян уверенной походкой пошёл его относить, а Алка тронула меня за промежность (отчего дремавшая в животе змейка сонно огляделась):
— Ну, как он там? Жив? Потом ещё сделаем!
— Да, очень жив, живущий, — с собачьей преданностью ответил я, а сам представил, как было бы хорошо, если бы женщины вот так сами выбирали: кого какая хочет — подойдет и прямо цапнет за член… Я всегда завидовал девочкам — ведь они могут дать-давать, кому хотят, а мальчик не может получать-получить, что он хочет. А сейчас что?.. В день можно увидеть на улице пять-шесть симпатичных женщин, но не будешь же к каждой подходить и предлагать секс (что было бы лучше всего)?.. Я и так знакомиться на улице никогда не умел. Да у нас в Германии и не принято, могут полицию позвать, как одна дама, к которой Йогги нагло полез после Киева, хотел её в собачьей позе, а она пригрозила, чтоб он её человеческое достоинство не унижал, не то она в полицию позвонит!
Из оболочки мне было сейчас всё предельно ясно и понятно — да, такой бабоархат всех бы устроил, прекратился бы передел и беспредел. Идёт женщина, видит тебя, подходит: «Вы свободны?» — «Да». — «Пошли». — «Пошли». Или «нет, не хочу», «устал», «занят», тогда не пошли, потому что, если мужчина не хочет, зачем его с собой вести-водить? Только время тратить, толку, как с осла молока, совсем мало… А сейчас как же? Глупо, как в природе: самки копошатся в стороне, что-то жуют, искоса на самцов поглядывают, а те рогами и копытами бьются, и кто останется в живых, тот самку и берёт, а ей, в принципе, всё равно, кто там её сзади кроет, она знает главное: кто кроет — тот самый сильный, чего дёргаться?.. Тот же жизненный принцип, что и с едой (если с утра никого не убил и не съел, к вечеру так ослабнешь, что тебя самого съедят): если в бою кого-нибудь не покалечишь, не поранишь — самки тебе не видать, как своих рогов…
Мусор выброшен, «джойнт» докурен, можно ехать дальше, тем более что вот и солидные джиповики выходят из узорных дверей ресторана, к машинам гуськом продвигаются… подсолнцевые… лучше отъехать, от греха в сторону… Такое поедье…
Вдруг зазвонил мой телефон. Это папа.
— Ja, Papi!
— Manfred, wo bist du? Was machst du? Brauchst du kein Geld, oder was?[54]
Этого вопроса я ждал! Но сейчас на него было так трудно ответить из оболочки, никак не найти слов ни на одном языке!.. Я молчал.
— Was ist los? Wo bist du?[55]
Я переждал, пока в горле с хрустом что-то открылось, и выдавил:
— Ich bin in Moskau, Papi. Das Geld habe ich von einen Bekannten geliehen…
— Ach, so… Nun gut… sei dort vorsichtig und leg dich mit niemandem an. Erinnere dich an Joggi!
— Nein, Papi, ich bin schon okay… Jetzt gehen wir in den Zoo…
— Wohin?
— In den Zoo![56]
В голове вдруг чётко возник текст из учебника фрау Фриш: «Московскому зоопарку скоро 100 лет, в нём живут тысячи зверей из разных уголков нашей обширной родины»… Но папа не понимал по-русски, поэтому я только повторил:
— In den Zoo, Tiere beobachten…[57]
Папа вздохнул:
— O, Manfred, mach keine Dummheiten, bitte…[58] — и повесил трубку, сказав, что если мне что-нибудь понадобится — звонить, это я знал и без него (куда же еще звонить, как не домой?).
Я начал прятать телефон, но он, как-то странно мигнув, зазвонил вновь, будто ждал конца разговора с папой. Полковник.
— Фредя! Как дела? Как самочувствие после вчерашнего?
— А, спасибо, махмурлук…
— Что?
— Это по-болгарски… после хмеля.
— А вы что, с болгарами?
— Нет, так… вспомнил… — сказал я и сделал знак не шуршать в машине — с полковником шутки опасны. — Я гуляю. Красную площадь посматриваю.
— Да? — усомнился полковник. — А почему голосов не слышно?
Я поспешно показал Стояну открыть окно, что он и сделал. Я высунул мобильник наружу, как раз проезжала ватага машин:
— Как нет… вот…
Холодный голос полковника возразил:
— По Красной площади машины не ездят…
— А мы, около… — ответил я, думая, чего он привязался к этой площади.
— Ну-ну… А я думаю — позвоню, спрошу, как дела. Вы когда едете? Посылочку возьмёте, как договорились?
— Да, конечно… Всё, как… сделано… сделавши… — Я пытался спешно вырваться из чехлов оболочки, она рвалась, но не выпускала, цеплялась за мысли.
— Ну, перед отъездом ещё увидимся. Надо обговорить детали, связь.
— Хорошо. Я готов-приготов.
— Фредя, ведите себя хорошо! Много не пейте и на камнях не поскользнитесь… Там, на Красной площади, камни скользкие, многие падали, головы ломали…
— Спасибо! Вот даже уже Кремль вижу… из-за далека… Лобовое место…
Голос иронично сказал:
— Да? Поздравляю и завидую! И нашивки свои снимите…
— Какие эдакие?
— Фашистские… На Красной площади этого не любят…
О, как он помнит про нашивки!
— Я не надел… я эту преглупость никогда… зачем?
— Ну отдыхайте!
И он резко отключился, отчего телефон как-то странно вздрогнул. Казалось, Алка не слушала разговор, но, когда я спрятал телефон, спросила:
— Не Майсурадзе ли, случаем?
— Нет, товарищ… А что?
— С ним осторожнее. Опасный человек.
— Почему? Мне… такой милый… милостивый…
Алка махнула рукой:
— Да какое там! Змей еще тот! На всё способен!
— Например? — всполошился я, окончательно высвобождаясь из оболочки.
Алка усмехнулась:
— Ну, например, девочки говорили, что он ихнего грузинцкого бывшего президента то ли сам убил, то ли послал кого-то убить… А потом сбежал, там жить ему нельзя, тут сидит…
— А какого это президента?
— Камасутрия, что ли… Или Хамсамурдия… чего-то такого, сложного… Да я в них не разбираюсь — девчонки говорили… Он нас всех перетрахал, полковник твой любимый…
— И… тебя?
— Ну, и меня… Я чем хуже? — обиделась она, а мне стало жаль её, я скорей полез к ней — только тут можно найти теплоту, доброту… приятное… хорошее… ласковое… Она это поняла и погладила меня по голове, как Бабаня, отчего я совсем сник и раскис и был полностью счастлив в этот день счастья.
А Стоян, поведя ушами и затылком, стал спешно заводить машину, потому что джиповики в шелковых шарфах и длинных плащах уже соизволили подойти к своим клыкастым и глазастым машинам и сейчас громко переговаривались, величественными жестами показывая, кому куда садиться. Под их пристально-недобрыми взглядами мы скромно отъехали и ввернулись в поток машин. Куда мы едем? Куда мы всё едем?
