Его жена описывалась в самых восторженных тонах, при этом практически не упоминался «первый брак, завершившийся в 1942 году, когда умерла первая миссис Стонтон, урожденная Леола Крукшанк». В списке безутешных родственников Лорена стояла впереди Дэвида (сорокалетний барристер и горький пьяница) и Каролины (миссис Бистон Бастабл, мать одной дочери, тоже Каролины).
Дениза очень старалась организовать похороны по государственному разряду, чтобы флаг на гробе и солдаты с ружьями, но у нее ничего не вышло. И все же в городе были приспущены многие флаги, а на кладбище явилось — опять же ее стараниями — более чем удовлетворительное количество важных личностей, а также личностей, которые представляли на похоронах личностей слишком важных, чтобы приехать лично. По всеобщему согласию почетная обязанность отдать Бою последнюю дань была возложена на епископа Вудиуисса, который знал покойного с юных его лет, хотя, ко всеобщему сожалению, этот бедолага последнее время бормочет так, что ничего не поймешь.
Поминки были организованы самым блестящим образом, и даже новый, очень просторный дом, построенный Боем по настоянию Денизы в самом фешенебельном пригороде Торонто, едва вместил всех гостей. Дениза проявила удивительное самообладание, и все прошло без сучка без задоринки. Вернее — почти.
Поздоровавшись в дверях со всеми скорбящими — если это определение применимо к группе людей, которые тут же принялись весело заправляться ржаным и ячменным, — она подошла ко мне со словами:
— Само собой, вы возьмете на себя написание официальной биографии.
— Какой официальной биографии? — пробормотал я, испуганно заикаясь.
— А какой бы вы думали? — Она смотрела на меня как на полного идиота.
— О, так, значит, будет биография? — Я отнюдь не иронизировал, я самым взаправдашним образом испугался. И не без оснований.
— Да, так, значит, будет биография. — Слова падали холодно и отчетливо, как кубики льда в стакан. — Вы знали Боя очень долго, с самого детства, так что сможете написать значительную часть книги самостоятельно, а уж в конце я возьму руководство на себя.
— Но почему официальная? — Мое недоумение было совершенно искренним. — Я хочу сказать, что придаст ей статус официальной? Это что, правительство захотело?
— Правительство не имело еще времени подумать на эту тему, — бесстрастно объяснила Дениза. — Ее хочу я, а с правительством уж как-нибудь разберемся. В данный же момент я хотела бы знать, намерены вы писать или нет.
Она говорила со мной, как мамаша с непослушным ребенком. «Я хотела бы знать, намерен ты делать то, что я тебе сказала, или нет?» Это был не вопрос, а щелчок кнута.
— Ну, — протянул я, — я хотел бы немного подумать.
— Думайте. Говоря откровенно, сперва я остановила свой выбор на Эрике Рупе — мне думалось, что тут уместно перо поэта, — но он слишком занят, хотя, если вспомнить, сколько грантов выбил для него Бой, мог бы как-нибудь и найти время. Но для вас Бой сделал еще больше. И все-таки какое-то разнообразие после всех этих ваших любимых святых. — Она резко повернулась и отошла.
Никаких биографий я, конечно же, не писал. Сердечный приступ, приключившийся со мной несколькими днями позднее, снабдил меня великолепной отговоркой от любого нежелательного занятия. Ну мог ли я написать биографию Боя таким образом, чтобы и перед собой не краснеть, и не погибнуть от рук Денизы? Я — историк, человек, по профессии своей не имеющий права что-либо утаивать; болландисты приучили меня не отворачиваться от тени, рассматривать ее наравне со светом, так мог ли я не включить в биографию Боя все то, что я рассказал Вам, директор, а также то, что я знаю об обстоятельствах его смерти? А и включил бы, что бы тогда получилось? Истина? Истина, как понимают ее люди разумные, капризна и непостоянна, такой урок преподал мне Бой за час до своей смерти.
Вы прочитаете эти записки только после моей смерти и, я уверен, не предадите их содержание гласности. Да и зачем бы? Ведь Вы ничего не сможете доказать. А что касается смерти Боя, ее обстоятельства нимало не удивительны для человека, знающего о его жизни то, что знаете теперь Вы. Дело обстояло так.
7
В 1968 году Магнус Айзенгрим наконец-то познакомил Канаду со своим всемирно известным шоу. К этому времени он настолько прославился, что даже попал однажды на обложку журнала «Тайм» как величайший иллюзионист всех времен; «Автобиография» продавалась у нас вполне прилично, хотя никто и не догадывался, что ее предполагаемый автор из местных — равно как и автор настоящий. В конце октября Магнус приехал на две недели в Торонто.
Само собой, я много общался с ним и с его труппой. Прекрасную Фаустину сменила другая, не менее прекрасная девушка, выступавшая под тем же именем. Лизл — за эти годы она превратилась в даму средних лет — была мне так же близка, как и прежде; все время, какое мне удавалось выкроить, я проводил в ее обществе. Она и Бласон были единственными, с кем я мог продолжить разговор точно с того места, на котором он прервался — день ли, год ли тому назад. И только ее просьба (пожалуй, было бы вернее назвать это приказом) заставила Айзенгрима прийти воскресным вечером в нашу школу и рассказать интернатским ребятам о гипнозе — вымогая подобные одолжения, учителя, и я в их числе, не испытывают никаких угрызений совести.
Как и следовало ожидать, вечер прошел с огромным успехом; хотя Айзенгрим шел в нашу школу буквально из-под палки, халтурить было не в его обычаях — если уж он брался за дело, то делал его хорошо. Он серьезно, как во взрослой аудитории, объяснил ребятам, что такое гипноз и каковы его ограничения. Он особо подчеркнул тот факт, что никаким гипнозом нельзя заставить человека сделать что-либо резко противоречащее его желаниям, хотя, конечно же, у людей бывают подсознательные желания, в которых они и сами себе не признаются. Когда это положение показалось нескольким мальчикам непонятным, Айзенгрим объяснил его так ясно и в таких терминах, что мое прежнее мнение о слабости его образования рассыпалось в прах. Он высмеял расхожие представления о гипнотизере как о некоем всесильном демоне типа, скажем, Свенгали,[70] который может принудить любого человека к любому поступку, однако рассказал несколько занимательных историй о странных и неожиданных гранях человеческой личности, проявляющихся под гипнозом.
Ребята с шумом требовали провести демонстрационный сеанс, но Айзенгрим отказался нарушить ради них свое правило не гипнотизировать людей младше двадцати одного года без письменного разрешения родителей. (Дети и молодежь плохо поддаются гипнозу, но этот факт Айзенгрим скромно обошел.) Зато он загипнотизировал меня; к полному восторгу ребят, я делал по его указанию разные неожиданные (но ничуть не унижавшие моего профессионального достоинства) вещи. Он заставил меня сочинить экспромтом стихотворение, чего я прежде никогда не делал; я сочинил, и вышло вроде бы неплохо.
Все это продолжалось около часа; когда же мы направились по главному коридору учебного корпуса на выход, из дверей Вашего, директор, кабинета вышел Бой Стонтон. Я их представил — к полному восторгу Боя.
— Я видел ваше шоу в прошлый четверг, — сказал он. — У моей падчерицы был день рождения, и вот мы так его отпраздновали. К слову сказать, вы подарили ей коробочку конфет.
— Я все прекрасно помню, — кивнул Айзенгрим. — Ваша группа сидела в третьем ряду, места с двадцать первого по двадцать пятое. У вашей падчерицы сильные очки и довольно характерный смех.
— Да, бедняжка Лорена. К сожалению, с ней приключилась небольшая истерика и нам пришлось уйти, это после того, как вы распилили человека. А не могу ли я попросить вас о небольшом одолжении? Скажите, откуда ваша Медная голова все знает? Намеки, содержавшиеся в ее послании Рут Тиллман, дали повод к весьма пикантным слухам.
— Нет, мистер Стонтон, я не могу вам этого сказать. Но, может быть, вы расскажете мне, откуда вам известно, какое послание получила миссис Тиллман, сидевшая на тридцать втором месте в шестом ряду, если это было в пятницу, а вы приходили в театр днем раньше?
— Разве не мог я узнать это от кого-нибудь из знакомых?
— Могли, но не узнали. В пятницу вы снова пришли на мое представление, потому что перевозбуждение вашей падчерицы не позволило вам досмотреть его до конца. Я могу только предположить, что в моем представлении содержится нечто нужное вам. Большой комплимент. Я его сразу оценил, уверяю вас. Я оценил его столь высоко, что решил не выбирать вас адресатом послания, не сообщать аудитории, что в понедельник будет объявлено о вашем назначении губернатором. Думаю, вы понимаете, как трудно дался мне отказ, как подмывало меня использовать эту сенсацию. Она создала бы мне великолепную рекламу, но поставила бы вас в неловкое положение, поэтому мы с Головой решили проявить сдержанность.
