Это пророческое предсказание послевоенных итогов было отвергнуто коллегой Кеннана, Чарльзом «Чипом» Боуленом, исходившим из вильсонианского убеждения, что «для демократии внешняя политика подобного рода недопустима. Только тоталитарные государства могут принимать и проводить подобный политический курс». Вашингтон мог бы принимать баланс сил как факт, однако его не следовало использовать в качестве политики.
В феврале 1946 года в американском посольстве в Москве получили из Вашингтона запрос о том, не означает ли доктринерская речь, с которой выступил Сталин, начало перемен в приверженности Советов к гармоничному международному порядку. Кеннану, на тот момент заместителю главы миссии, выпала возможность, о которой мечтают многие сотрудники дипломатической службы: представить свое мнение непосредственно на самый верхний уровень, не испрашивая одобрения посла[114]. Кеннан ответил телеграммой из пяти частей общим объемом в девятнадцать машинописных страниц через один интервал. Суть так называемой «длинной телеграммы» сводилась к тому, что вся американская дискуссия о намерениях Советского Союза требует полного переосмысления. Советские лидеры видели отношения между Востоком и Западом как соревнование между противоположными концепциями мирового порядка. Они восприняли «традиционное и инстинктивное для России чувство незащищенности» и перенесли его на революционную доктрину глобального масштаба. Любой аспект международных отношений Кремль станет интерпретировать в свете советской доктрины о ведущейся борьбе за превосходство между «двумя центрами мирового значения», как их назвал Сталин: между капитализмом и коммунизмом, чье глобальное соперничество неизбежно, и победитель в нем может быть только один. Руководители Советского Союза считали, что сражение неминуемо, и, соответственно, двигались в этом направлении.
В следующем году позиция Кеннана, ставшего начальником отдела Государственного департамента США по внешнеполитическому планированию, стала известна общественности благодаря статье, опубликованной в журнале «Форин афферс» за подписью некоего «Икс». На первый взгляд статья приходит к тому же выводу, что и «длинная телеграмма»: давление Советов на Запад – реально и неизбежно, но его можно «сдержать лишь с помощью искусного и бдительного противодействия в различных географических и политических точках, постоянно меняющихся»[115].
С подобным анализом наверняка без труда согласился бы Теодор Рузвельт. Но, описывая свое представление о том, как мог бы окончиться конфликт, Кеннан возвращался на вильсонианскую территорию. На определенном этапе напрасной конфронтации Москвы с внешним миром, предсказывал он, советские руководители почувствуют необходимость заручиться поддержкой не одного лишь партийного аппарата, но более широких масс, которые политически незрелы и неопытны, так как обществу не позволено развивать в себе независимое политическое чувство. Но если «единство и эффективность партии как политического инструмента» когда-либо будут нарушены, то «Советская Россия может мгновенно превратиться из одной из сильнейших в одну из самых слабых и жалких стран мира». Это предсказание – по сути верное – было вильсонианским по духу, основанным на убеждении, что в конце концов восторжествуют демократические принципы, что легитимность превзойдет власть и силу.
Именно этого убеждения придерживался Дин Ачесон, многоопытный государственный секретарь США, бывший образчиком для многих своих преемников (в том числе и для меня). С 1949 по 1953 год он посредством НАТО сосредоточенно выстраивал то, что называл «ситуациями силы»; дипломатия «Восток – Запад» должна более или менее автоматически отражать баланс сил. Преемник Ачесона в администрации Эйзенхауэра, Джон Фостер Даллес, расширил систему альянсов через СЕАТО – на Юго-Восточную Азию (1954) и через Багдадский пакт – на Ближний Восток (1955). В сущности, политика сдерживания свелась к сколачиванию военных союзов по всей советской периферии на двух континентах. Мировой порядок заключался в противостоянии двух несравнимых сверхдержав – каждая из которых организовывала международный порядок в пределах своей сферы влияния.
Оба госсекретаря рассматривали власть и дипломатию как последовательные этапы: сначала Америка должна консолидировать союзников и показать свою силу; тогда Советский Союз вынужден будет отказаться от претензий и прийти к разумному компромиссу с некоммунистическим миром. Однако, если дипломатии необходимо опираться на военную силу, зачем нужно исключать ее на стадии формирования атлантических взаимоотношений? И как о силе свободного мира следовало известить другую сторону? Тем более что в действительности ядерная монополия Америки в сочетании с разрушительными для Советского Союза последствиями войны гарантировала, что уже в начале холодной войны фактический баланс сил однозначно склонялся в пользу Запада. Ситуацию силы не нужно было выстраивать; она и так существовала.
Уинстон Черчилль признал сложившееся положение в своей речи, произнесенной в октябре 1948 года, когда утверждал, что позиция Запада на переговорах никогда не будет прочнее, чем была в то время. Переговоры следовало форсировать, а не приостанавливать:
«Возникает вопрос: что будет, если Советы получат атомную бомбу, да еще и не одну? Глядя на происходящее сейчас, вы сами можете судить о том, к чему это приведет. Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?..[116] Всякий здравомыслящий человек понимает, что у нас не так много времени. Мы должны поставить вопрос ребром, чтобы решить его раз и навсегда… Вероятность того, что западным странам удастся достигнуть долгосрочного урегулирования ситуации без кровопролития, будет намного выше, если они четко сформулируют свои обоснованные требования сейчас, когда у них уже есть ядерное оружие, а у русских коммунистов его еще нет…»[117]
Несомненно, Трумэн и Ачесон считали, что риск слишком велик, и противились всесторонним переговорам из опасения, что они могут подорвать сплоченность союзников. Прежде всего Черчилль, когда призывал дать решительный бой – по крайней мере, дипломатический, – был лидером оппозиции, а не премьер-министром, а занимавший этот пост Клемент Эттли и его министр иностранных дел Эрнест Бевин выступали против планов, подразумевающих угрозу войны.
В этой ситуации США взяли на себя руководство глобальными усилиями по сдерживанию советского экспансионизма – но исходя главным образом из моральных соображений, а не из геополитических. Обоснованные интересы существовали в обеих сферах, но за тем, как их описывали, обычно скрывались попытки определить стратегические приоритеты. Даже секретная директива СНБ-68, в которой систематизированно излагалась политика администрации Трумэна в области национальной безопасности и которая в значительной мере была составлена сторонником жесткой линии Полом Нитце, избегала упоминаний о национальных интересах и конфликт рассматривала в рамках традиционных моральных, почти поэтических категорий. Борьба шла между силами «свободы, в основе которой лежит законность» (которая имела своим результатом «разносторонность, глубокую терпимость и законопослушность свободного общества… где каждый человек имеет возможность реализовать свои способности») и силами «рабства под мрачной деспотией Кремля». Для Америки, руководствующейся собственной системой принципов, холодная война, в которую она вступила, представляла собой вовсе не геополитическое соперничество относительно пределов власти русских; для Америки это был моральный крестовый поход во имя свободного мира.
В подобном начинании американская политика преподносилась как бескорыстное стремление отстаивать общие интересы человечества. Джон Фостер Даллес, практичный и проницательный политик в кризисные моменты и несговорчивый представитель американской силы тем не менее характеризовал американскую внешнюю политику как своего рода распространяющиеся на весь мир добровольные усилия, определяемые принципами, которые коренным образом отличаются от подхода любого другого государства в истории. Он отмечал, что, хотя «многим трудно понять», но для Соединенных Штатов «на самом-то деле… мотивом служат иные соображения, чем краткосрочная целесообразность». С этой точки зрения, воздействие Америки не восстанавливает геополитический баланс, но выходит за его пределы: «На протяжении многих веков для стран было привычно действовать лишь ради продвижения собственных насущных интересов, ради причинения ущерба своим соперникам, поэтому не так-то легко согласиться, что может наступить новая эпоха, когда нации будут руководствоваться принципом».
