Он молчал. Все слова, сказанные в этой комнате, были что ядовитые дротики, грозящие навсегда врезаться в память и засесть там, причиняя ежедневную неутихающую муку. От них бы отказаться вовсе, проявить силу, но ее не было, а был лишь последний шанс что-то исправить.
– Мне не нужны другие мужчины, я никогда не смогу посмотреть ни на одного из них. Неужели ты не понимаешь? Касаться кого-то другого? Учиться лгать себе и ему, что все отлично? Ты – идиот, если веришь в мою способность так жить. Плохой ты или хороший, сильный или слабый, но я люблю тебя, Дрейк. Люблю.
Стоило мне сказать это, как Начальник моментально прикрыл глаза, чтобы в них не отразились истинные чувства. Как это похоже на моего не желающего ничего публично афишировать Дрейка! Как глупо и как обидно.
– Давай же, ответь мне! Что ты теряешь? Мне все равно скоро уходить, как ты того хочешь…
(Не хочу уходить, не хочу… пожалуйста…)
Тень негодования, боли и тепла смешались в его взгляде. А вот и он – настоящий живой человек, способный чувствовать.
– Я тоже тебя люблю.
Сказал и улыбнулся, признавая полнейшее поражение по всем фронтам.
Мы стояли друг напротив друга молча – два человека, две судьбы, заплетенные в косичку.
Слова, сказанные Дрейком, проникали в меня медленно, со вкусом… я смаковала каждый произнесенный в этой фразе звук, каждый оттенок, чтобы запомнить навсегда, чтобы пронести через последующую жизнь. Именно их я так долго хотела услышать и, наконец, услышала. Пусть и в самом конце. В безрадостном, фатальном, полном отчаяния конце.
Но ведь услышала.
Я медленно склонила голову в поклоне, счастливая и разрушенная, нашедшая и потерявшая то, что так долго искала.
– Спасибо, Дрейк. Именно это я и хотела услышать.
Что же теперь? Уходить?
Просто выйти за дверь, чтобы навсегда оставить все позади? Чтобы каждый день испытывать страшнейшую боль потери, чтобы жизнь превратилась из сияющего солнца в тусклый ночник у койки больного? Эту любовь мне не вырвать, не утопить, не разорвать на куски. Скорее, она разорвет меня, обернувшись ядовитой подушкой для слез, напоминающей о том, чего никогда не вернуть и не получить. Других мужчин в моей жизни не будет – зачем, чтобы в каждом из них искать тень Его? А Дрейк с этого момента больше недоступен, кончился, вне зоны доступа.
Что ж… Тогда, наверное, самое время кое о чем попросить.
Стараясь выглядеть бодрой и, насколько это возможно, радостной (говорят, уходить надо с достоинством, даже если в душе стоят кровавые слезы), я обратилась к Начальнику:
– Ну, что же… друг, – на этом месте я запнулась – еще ни разу это слово не звучало в моем исполнении настолько фальшиво, – тогда у меня есть к тебе одна просьба.
(Интересно, это больно? Хотя, теперь поздно бояться…)
– Только ты один сможешь мне с этим помочь.
Он смотрел на меня внимательно, готовый положить к моим ногам все, что угодно, кроме себя – какая ирония. А я впитывала черты его лица жадно, проталкивала в горло памяти целиком, рискуя подавиться. Но пусть только останутся… не сотрутся никогда…
– Я не могу попросить тебя стереть мне память. Для этой цели подошел бы и Халк, но, видит Бог, я этого не хочу. К тому же Халк не может помочь с тем, что мне требуется.
– О чем ты говоришь, Ди?
Я снова стала «Ди» – болезненно приятно, почти как примочка со льдом умирающему от лихорадки.
– Я хочу, чтобы ты погасил мою любовь. Ты ведь можешь… Просто изыми ее из меня: жить с ней и одновременно без тебя невозможно. Я не смогу.
– Нет.
Он ответил быстрее, чем успел подумать. И оттого стало еще слаще. Так сладко пахнут только гнилые фрукты в период разложения.
Я укоризненно посмотрела на него, разочарованная и удовлетворенная одновременно. Что ж… почему-то не верилось в другой ответ.
– Тогда другая просьба, – я была решительно настроена забрать с собой из нашей последней минуты все, что смогу, – ты мог бы засунуть свой дурацкий фон себе в задницу секунд, эдак, на тридцать?
Фраза прозвучала неожиданно и повисла в воздухе разорвавшейся на похоронах хлопушкой с конфетти.
Боль в глазах Дрейка сменилась смехом. Мы были похожи на утопающих после кораблекрушения – под нами акулы, над нами стервятники. Не уйти, не скрыться, не изменить. Так хоть вдохнуть напоследок полной грудью.
Он не ответил, но предпринял какое-то одному ему ощутимое титаническое усилие, после чего я почувствовала, как привычное давление вокруг его тела спало; и стоило этому произойти – шагнула навстречу.
Я целовала его губы медленно, дурея от щемящей боли в груди и знакомого запаха. Сладкие губы, нежные, вкусные… Губы сильного мужчины, своего мужчины. Это воспоминание я унесу навсегда, если оно и канет в Лету, то только со мной. Прикусила нижнюю, позволила себе на секунду расплавиться, когда он требовательно проник языком внутрь… Боже… Затем аккуратно поцеловала уголок рта, запечатывая свое почтение, прощаясь, и нехотя отступила, не замечая слез на собственный щеках.
Слов было достаточно.
Все сказано.
Нечего добавить.
Пора…
* * *
Дрейк смотрел, как она уходит. Как идет к воротам, пряча за напускной фальшивой бодростью истинные эмоции, как не замечает того, что мороз обрадовался отсутствию теплой одежды на теле, как качает головой, словно не веря, что происходящее может быть правдой.
Он и сам не верил. Может быть, когда-нибудь, но не сейчас, не теперь.
Даже отсюда Дрейк ощущал досаду Ди, перекликающуюся с его собственной. Жизнь несправедлива – и это высказывание стало более чем справедливым для них обоих.
Проходя мимо его машины, седана, доставившего ее этим утром в реактор, она на секунду остановилась, а потом, злая на предмет, косвенным образом повлиявший на судьбу, резко размахнувшись, ударила его по стеклу. Ударила не столько ладонью, сколько энергией – той ее разрушительной частью, что обида на судьбу скопила в ней за последние двадцать минут и от которой когда-нибудь в будущем им обоим еще предстояло избавиться, – и стекла машины вылетели все разом, ссыпались на снег острой крупой. Какое-то время Дина ошарашено смотрела на свою ладонь, а Дрейк, стоя за холодной перегородкой окна на четвертом этаже, улыбался.
Обычная женщина не могла бы такого сделать, а его Женщина могла. Впервые за долгое время, Дрейк почувствовал, как непривычно щиплет глаза, но не стал заострять на этом внимания.
– Я всегда буду любить тебя, – сказал он той, что уже не могла его слышать и, вытирая глаза, спешила прочь.
* * *
Волны обрушивались на скалистый берег яростно, будто мстили за нежелание камня поддаться, зло пенились, шипели и отступали, чтобы через секунду повторить попытку вгрызться и обрушить, наконец, глыбы. Твердь и вода беспрестанно противостояли друг другу – камни высокомерно насмехались молчанием. Море гневно бушевало. Шквалистые порывы ветра пытались наказать обоих; небо грозно нависало черными клубящимися облаками, скручивая вихри, а из них воронки, чтобы доказать, что не вода или твердь имеют право на существование, а лишь оно одно – темное и бесконечное. Вдали погромыхивал гром.
