пять серебряных долларов в своём кармане, и, несомненно, поэтому данное обстоятельство имеет некоторое отношение к небольшому и безопасному негодованию в отношении описанного мною.
Глава XLVIII
Относительно живой труп
Видимо, было предопределено, что наше отплытие от английского берега будет отмечено трагическим событием, сродни внезапному самоубийству, которое произвело на меня такое же сильное впечатление, как и при отходе с берега американского.
Из троих недавно отправившихся на бак матросов, которые в состоянии опьянения были принесены на борт от ворот дока, двое смогли приступить к исполнению своих обязанностей через четыре или пять часов после ухода с пирса. Но третий человек всё ещё лежал на своей койке в том же самом положении, в котором его оставил принёсший туда агент.
Он значился в судовых бумагах под именем Мигель Саведа, и из-за Мигеля Саведы старший помощник, наконец, вышел вперёд, прокричав команде бежать на бак вниз, требуя его мгновенного присутствия на палубе. Но матросы вступились за своего нового товарища, дав помощнику понять, что этот Мигель всё ещё находится без сознания и не может повиноваться ему, тогда, бормоча своё обычное проклятие, помощник удалился на квартердек.
Это было в первых часах собачьей вахты, с четырёх до шести ночи. Приблизительно в три склянки следующей вахты голландец Макс, который, как и большинство старых моряков, был кем-то вроде врача в случаях опьянения, рекомендовал снять одежду с Мигеля, чтобы тот мог улечься поудобней. Но Джексон, который редко позволял делать на баке что-либо, чего он не планировал, своевольно запретил это делать.
Поэтому матрос всё ещё продолжал незаметно лежать на своей койке, которая находилась в остром углу бака, позади бушпритных тумб – двух крепких деревянных стоек, закреплённых на киле судна. Час или два спустя часть матросов ощутила странный запах на баке, который был приписан присутствию некой мёртвой крысы среди пустого пространства со стороны обшивки: несколькими днями ранее бак был окурен для искоренения заполнявших его паразитов. В полночь выходила вахта левого борта, к которой я был приписан, и немедленно каждый проснувшийся возмущался невыносимым запахом, который, как предполагали, усиливался от встряхивания трюмной воды, вызванного качкой судна.
«Прибейте эту крысу!» – крикнул Гренландец.
«Она уже прибита, – сказал Джексон, который в своих панталонах пробрался к койке Мигеля. – Это водяная крыса, мои моряки, она мертва, и она здесь, – и с этими словами он потянул матроса за руку, воскликнув: – Мёртв, как бревно!»
Вскочив, люди помчались к койке, Макс осветил лицо человека.
«Нет, он не мёртв», – вскричал он, как только жёлтое пламя на мгновение дрогнуло у неподвижного рта моряка. Но едва мы замолчали, как к тихому для всех ужасу две нити зеленоватого огня, словно раздвоенный язык, проскочили между губами, и через мгновение трупное лицо расползлось массой извивающегося огня.
Лампа выпала из рук Макса и погасла, а в это время трепещущее и искрящееся пламя, слабо потрескивая в тишине, охватывало всё тело, и его открытые части сияли перед нами, в точности как фосфоресцирующая акула в полуночном море.
Глаза его были открыты и неподвижны, рот свернулся в трубочку, и каждая черта осталась прежней, как при жизни, в то время как всё лицо, уже покрытое завитками мягкого синего пламени, несло печать мрачного неповиновения и вечного умирания. Прометей на скале, поражаемый огнём.
На одной руке красный рукав рубашки оказался завёрнут, приоткрыв имя человека, вытатуированное ярко-красной тушью возле впадины локтевого сустава, и как будто было что-то особенное в раскрашенной плоти, где каждая вибрирующая буква горела столь ярко, что можно было прочитать пылающее имя на мерцающем синем фоне.
«Где этот долбаный Мигель?» – уже сверху из люка нёсся на нас крик старшего помощника, который только что вышел на палубу и был полон решимости поднять каждого матроса своей вахты.
«Он ушёл в гавань, где никогда не снимаются с якоря, – прокашлял Джексон. – Спуститесь вниз, сэр, и взгляните».
Думая, что Джексон намеревался смело выступить против него, помощник a гневе спрыгнул вниз, но отскочил от горящего тела, как будто в него попала пуля. «Боже мой!» – вскричал он и застыл, сразу схватившись за лестницу.
«Хватай его, – сказал, наконец, Джексон Гренландцу, – он должен отправиться за борт. Не трясись ты, как собака, хватай его, я сказал! Но постой». – И, завернув весь труп в одеяло, он ненамного вытянул его из койки.
Несколько минут спустя надувшийся мешок с телом упал среди фосфоресцирующего, искрящегося влагой ночного моря, оставляя сверкающий след по мере погружения.
Это событие настолько взволновало меня до глубины души из-за ужаса и отвращения, что разговоры на вахте в течение следующих четырёх часов на палубе не принесли мне спокойствия.
Но что более всего удивило меня и показалось самым невероятным, так это адское мнение Джексона, что человек уже был фактически мёртв, когда его принесли на борт судна, и что сознательно и просто ради получения месячного аванса, выданного на руки согласно выставленному счёту, агент отправил труп на борт «Горца», отговорившись тем, что матрос был живым и пьяным. И я слышал, как Джексон сказал, что знал о таких вещах, имевших место прежде. Но в то, что действительно труп вот так мог сгореть, я даже сейчас не могу поверить. Но матросы оказались знакомыми с подобными вещами или, по крайней мере, с уже случавшимися историями.
Меня, который в этом возрасте даже ни разу не слышал о случае возгорания животных, почти пронзила неприятная мысль, что горящее тело было предупреждением о кальвинистском аде, и что земной конец Мигеля был преддверием его вечного порицания.
Немедленно после похорон на койку был установлен железный горшок с красными углями, и в нём были разожжены две пригоршни кофе. Затем койка была заколочена и никогда более не открывалась во время путешествия, а команде был дан строгий приказ не обнародовать случившееся, поскольку оно имело значение для эмигрантов, но для этого не нужны были никакие команды.
После происшедшего ни один матрос, кроме Джексона, не оставался в одиночестве ночью или в тёмное время суток на баке, и никто из матросов больше не смеялся и не пел или как-либо веселился, а придерживал все свои шутки для вахты на палубе. Все, кроме Джексона, который, пока остальные матросы сидели и тихо курили на своих вещах или на койках, смотрел на фатальное пятно и, кашляя и смеясь, взывал к мертвецу с невероятными издёвками и насмешками. Он холодил мою кровь и заставлял замирать мою душу.
Глава XLIX
Карло
Среди пассажиров-эмигрантов на борту нашего судна был итальянский мальчик с каштановыми волосами и румяными щеками, одетый в изношенную бархатную куртку оливкового цвета и изодранные брюки, закатанные до колен. Ему было не больше пятнадцати лет, но в задумчивой сумеречной полноте его утренних глаз, казалось, дремали события, настолько печальные и разные, что дни его, должно быть, казались ему годами. Он не выглядел как Гарри, хотя Гарри был крупнее и женственнее. Он сиял мягким и душевным светом, как новая звезда в тропическом небе, и говорил о смирении, глубокой беззаботности и стойком преодолении всех жизненных преград.
Голова у него была маленькая, увенчанная густыми локонами, наполовину нависающими над бровями и тонкими ушами, так или иначе напоминавшая классическую вазу, украшенную фалернской листвой.
Ниже колен его голые ноги были так красивы, что смотрелись как руки леди, настолько они были мягкими и округлыми, по-детски лёгкими и изящными. Всё его тело было свободным, прекрасным и расслабленным; он был таким мальчиком, который мог созреть только в неаполитанском винограднике; из тех мальчиков, которых цыгане крадут в младенчестве; таким мальчиком, каких часто рисовал Мурильо, когда ходил среди бедных и изгоев, чтобы их образами очаровывать глаза знатных и богатых господ; из тех мальчиков, какими
