Она протягивала мне маленький образок… Я взглянула и ахнула: Николай Чудотворец! Поцеловав образок, я его положила на грудь и спросила тихо Краснушку:
– Ты не знаешь, какие билеты остались?
– Кажется, последние и двадцатые есть… я отмечала…
– А из первых?.. – замирая, вырвалось у меня.
– Кажется, один первый остался…
Я пропала. Не могла же я вытянуть среди целой кучки оставшихся билетов счастливый первый, единственный, который я знала отлично…
«Что же это?» – как-то беспомощно мелькнуло в моих мыслях, и слезы обожгли глаза.
– Влассовская! – прозвучал в ту же минуту и отдался ударом молота в моей голове голос инспектора.
Я встала, точно кто толкнул меня сзади, и подошла к зеленому столу, предварительно дотронувшись до спрятанного образка Чудотворца. Сердце стучало, голова горела как в огне.
Я видела как в тумане чужого учителя-географа старших классов, пришедшего к нам в качестве ассистента, видела, как он рисовал карандашом карикатуру маленького человечка в громадной шляпе на положенном перед ним чистом листе с фамилиями воспитанниц, видела добродушно улыбнувшееся мне лицо инспектора, с удовольствием приготовившегося слушать хороший ответ одной из лучших воспитанниц.
– Как ты бледна, Влассовская… Что с тобою? – спросил меня приветливый голос начальницы.
Я как-то криво улыбнулась… Все завертелось перед моими глазами: зеленый стол, экзаменаторы, карикатура маленького человека в большой шляпе, роковая кучка билетов… и я протянула руку…
– Который? – бесстрастно спросил Алексей Иванович, привыкший к экзаменационным «тряскам».
Я повернула билет и чуть не вскрикнула…
– Нумер первый!
Не берусь описать нахлынувшего на меня чувства умиленной благодарности, религиозного восторга и невыразимой бурной радости…
Первый нумер!.. Я была твердо убеждена, что тут произошло чудо – чудо благодаря образку Николая Чудотворца… Вот она, великая сила детской веры!
Нужно ли говорить, как сочно, – да, именно сочно и толково поясняла я, сколько частей света, сколько мысов и их названия, как граничат эти части света! При этом я удивительно точно обводила по карте границы черной лакированной линеечкой.
О, эта карта с громадной дырой на месте Каспийского моря и кляксой у Нью-Йорка, карта колоссальных размеров, вместившая в себя все пять частей света, – как я ее полюбила! Да, всех я любила в этот день… не исключая и строгого Алексея Ивановича, которого боялась не меньше других.
Я кончила.
– Хорошо, внучка! Молодцом доложила, – проговорил он, нимало не стесняясь начальства и тут же поставил около моего имени жирное, крупное 12 и тотчас добавил:
– Крестов не полагается, это не Закон Божий.
Я хотела было вернуться на место, но Maman поманила меня, и я приблизилась к ее креслу.
– Ну вот, теперь ты порозовела, а то была бела как бумага, – трепля меня по заалевшей щечке, ласково проговорила она и потом, поглядев на меня пристально, добавила: – Можешь написать матери, что мы тобой очень довольны!
Еле держась на ногах от охватившего меня счастья, безумного счастья, неожиданного, вымоленного мною, я пошла на место и тут же вполголоса, все еще сияя, рассказала Краснушке, под большим секретом, чудесный случай со мною.
– Да, это чудо! Чудо! – твердила не менее меня восторженная Маруся и, перекрестившись, приложилась к вынутому мною из корсажа маленькому образочку с Валаама.
– Непременно попрошу маму подарить мне такой же образок Николая Чудотворца! – решила я тут же.
В этот вечер за всенощной (это было как раз в субботу) в продолжение целой службы я не спускала со святого угодника сиявших благодарностью глаз и молилась так горячо, беззаветно молилась, как вряд ли умела молиться прежде…
ГЛАВА XXII
Болезнь Нины
К экзамену немецкого языка мы усиленно готовились, не выходя из сада – ароматного и цветущего, когда вдруг молнией блеснуло и поразило нас страшное известие:
– Княжна безнадежна…
Дней пять тому назад она еще разговаривала с нами с лазаретной террасы, а теперь вдруг эта ужасная, потрясающая новость!
Было семь часов вечера, когда прибежавшая с перевязки Надя Федорова, вечно чем-нибудь и от чего-нибудь лечившаяся, объявила мне желание княжны видеть меня.
Я как безумная сорвалась со скамьи и бегом, через весь сад, кинулась в лазарет. У палаты Нины девушка удержала меня.
– Куда вы? Нельзя! Там доктор и начальница!
– Значит, Нина очень больна? – спросила я с замиранием сердца Машу.
– Уж куда как плохи! Даже доктор сказал, что надежды нет. Не сегодня завтра помрут!
Что-то ударило мне в сердце, оттуда передалось в голову и больно-больно заныло где-то внутри.
– Умрет! Не будет больше со мною! Умрет!.. – беззвучно повторяли мои губы.
Отчаяние, тоска охватили меня… Я чувствовала ужас, холодный ужас перед неизбежным! Точно что-то упало внутри меня. А слез не было. Они жгли глаза, не выливаясь наружу…
Дверь из комнаты Нины отворилась, и вышла Maman, очень печальная и важная, в сопровождении доктора. Они меня не заметили. Проходя совсем близко от меня, Maman произнесла тихо, обращаясь к доктору:
– Утром послана телеграмма отцу… Протянет она дня три-четыре, доктор?
– Вряд ли, княгиня, – грустно ответил доктор.
– Бедный, бедный отец! – еще тише проговорила начальница и, как мне показалось, смахнула слезу.
Из всего слышанного я не могла не понять, что часы моей подруги сочтены. И опять ни слезинки. Один тупой, жгучий ужас…
Не знаю, как я очутилась у кровати Нины.
Нина лежала, повернув голову к стене. Вся она казалась маленькой, совсем маленькой, с детским исхудалым личиком, на котором чудесно сверкали два великолепных черных глаза.
Эти глаза своим блеском ввели меня в заблуждение.
«Не может быть у умирающей таких блестящих глаз», – подумала я.
Но потом мне объяснили, что ей дали для облегчения какое-то особое средство, от которого глаза получают блеск.
Я подошла к постели Нины совсем близко и хотела поцеловать ее. Помню, меня поразило выражение ее худенького, изнуренного болезнью личика. Оно точно ждало чего-то и в то же время недоумевало.
– Ниночка, трудно тебе? – тихо спросила я, стараясь вложить в мой вопрос как можно больше нежности и ласки.
Она неторопливо отвела от стены свои блестящие глаза и взглянула на меня…
Умру – не забуду я этого взгляда…
«За что? За что?» – говорили, казалось, ее глаза, и выражение обиженной скорби легло на это кроткое личико.
– Трудно, Люда! – проговорила она каким-то глухим, хриплым голосом. – Трудно! Я боюсь, что не скоро поеду теперь на Кавказ…
И опять эти обиженные, страдающие глазки!
Бедная моя Нина! Бедная подружка!
Она закашлялась… Из коридора бесшумно и быстро вошла Матенька с каким-то лекарством.
– Княжна, родненькая, золотая, выкушайте ложечку, – склоняясь над больною, просящим голосом говорила старушка.
– Ах нет, не надо, не хочу, все равно не помогает, – капризно, глухим голосом возразила Нина.
И вдруг заплакала навзрыд…
Матенька растерялась и, не решаясь беспокоить княжну, выскользнула из комнаты. Я не знала, как остановить слезы моей дорогой подруги. Обняв ее, прижав к груди ее влажное от слез и липкого пота личико, я тихо повторяла:
– Нина, милая, как я люблю тебя… люблю… милая…
Мало-помалу она успокоилась. Еще слезы дрожали на длинных ресницах, но губы, горячие, запекшиеся бледные губы уже старались улыбнуться.
– Ниночка, ненаглядная, не хочешь ли повидать Иру? – спросила я, не зная, чем утешить больную.
Она пристально взглянула на меня и вдруг почти испуганно заговорила:
– Ах, нет, не надо, не зови…
– Отчего, дорогая? Разве ты разлюбила ее?
– Нет, Люда, не разлюбила, а только… она чужая… да, чужая… а теперь я хочу своих… своих близких… тебя и папу… Я просила ему написать… Он приедет… Ты увидишь, какой он добрый, красивый, умный… А Ирочки не надо… Не понимает она ничего… все о себе… о себе.
Княжна, казалось, утомилась долгой речью. В углах рта накипала розоватая влага. Голова с бледным, помертвевшим лицом запрокинулась на подушку, в груди у нее странно-странно зашипело.
«Умирает, – с ужасом промелькнула у меня мысль, – умирает!»
И я застыла в безмолвном отчаянии…
Но она не умирала. Это был один из ее приступов удушья, частых и продолжительных.
Скоро Нина оправилась, взяла меня за руку своей бледной, маленькой, как у ребенка, ручкой, попробовала улыбнуться и прошептала:
– Поцелуй меня, Люда!
Я охотно исполнила ее просьбу: я целовала эти милые изжелта-бледные щеки, чистый маленький лоб с начертанной уже на нем печатью смерти, запекшиеся губы и два огромных чудесных глаза…
Теперь мне неудержимо хотелось плакать, и я делала ужасные усилия, чтобы сдержаться.
Мы молчали, каждая думая про себя… Княжна нервно пощипывала тоненькими пальчиками запекшиеся губы… Я слышала, как тикали часы в соседней комнате да из сада доносились резкие и веселые возгласы гулявших институток. На столике у кровати пышная красная роза издавала тонкий и нежный аромат.
