Посадник сперва отнёсся к новости пренебрежительно, но, подумавши, озаботился.
Можно было просто послать стражу. Но у меня, это Ряха видел на Бобылёвском волоке — княжеская грамотка. Да и боярский сын — не лодочник мимопроходящий, просто за «не по ндраву» — в поруб не кинешь. Опять же — в команде бойцы. Будет свара — быть крови. А потом шум, разговоры…
Другой вариант: ночью людишек моих на подворье вырезать — тоже не хорош. Громко будет, «разбойники в самом Вержавске, у посадника под носом, людей торговых режут!»… Некрасиво.
Сыскался, однако, вариант, о котором я даже не подумал.
«Красиво», по мнению посадника, потравить пришлых зельем. А как попадают — придёт невеликая группа особо доверенных. Быстро придёт — с соседнего подворья. И недотравленных… успокоит. Кого прямо на месте, кого — в посадниковом порубе уже в процессе розыска и сыска. «Не дожил бедняга до светлого дня. Помер от слабости да болести. На все воля божья».
Но я же, факеншит, дерьмократ! Меня ж гады-большевики с детства выучили, что пайку под одеялом в одну харю схавывать — неприлично. Вот мои люди и скинулись припасами с хозяином. Общий обед на всех присутствующих. А хозяйский мальчонка углядел, да и попробовал. Прямо из общего котла, горяченького.
«Горяченькое» получилось — «аж до слёз». Его матери. Она сейчас в хлеву с мужем сидит, головой в стенку молотит, в рот платок набивает. Чтобы не кричать, не выть по сынишке покойному в голос. Я не велел тишину рушить.
Особая новость в том, что по волости, по Вержавлянам Великим ходит князев окольничий по своим делам. Вроде, через день-два-три должен быть здесь. Это Ряха в детинце услыхал. А я-то и не знал. Афанасий, может, не просто так меня спешно погнал…
Теперь вопрос о закреплении доказательной базы: тащить Ряху в Смоленск? А его показаний достаточно будет? А то скажут: Ванькин слуга, врёт — как хозяин велел. А в застенке… скажет — что дознаватель спросит. Опять же: он рассказывает о ему известном. Ни о «круговращении» княжеского серебра, ни о судьбе Афанасьего человечка… Ничего.
Вот я потащу его, три раза эти «сто вёрст с гаком/без гака», а в конце «пшик»? Тогда мне лично — «бздынь».
Дёрнул Терентия:
— Возьми бересту да запиши показания. Даты, места, суммы, имена. Отдельно — по его службе у казначея. Особо — по связям с чтецом епископским. По разбою да душегубству посадниковым. Душегубство должно быть — народ-то видит. А деньжищи здесь такие крутятся — маму родную зарежешь. Поспрашивай.
Хороший мальчик. Но домашний. Интеллигентный. Как Ноготок начал щепочки стругать, да подопечному объяснять — куда он их ему вставит, Терентий весь белым стал. Ничего, привыкнет. Это тебе не горничных за попки щипать, да лакеям оплеухи раздавать. Попал к «Лютому Зверю» — сам зверем станешь.
День постепенно перетёк в вечер. У нас ничего не происходило. Людей своих, кто свободный, отправил спать. Тихо, жарко. Только Николай, вышедший по нужде, глянул через забор на озеро и удивился:
— А «дыровёрт»-то, на лодейке-то, шибко так вдоль берега. И куда бы это он?
Куда надо. Меньше знаешь — крепче спишь. Спи, Николай, фиг его знает — чего с нами ночью будет.
Время тянется, солнце нехотя опускается, коров прогнали, рыбаки на берег вернулись, вороны собрались в здоровенную стаю и улетели ночевать за озеро, на могильник, сумерки начинаются…
Едва начало смеркаться — у соседей не выдержали нервы. Один сунулся в ворота. Типа:
— А вот не найдётся ли у добрых людей…
— Пшёл нах…
Чарджи у ворот вся эта тягомотина так утомила… Не открывая глаз, он начинает тянуть саблю из ножен. Любопытствующий мгновенно исчезает. И лезет любопытствовать с другой стороны забора. Идиот…
Интересно наблюдать за Куртом. Вот он лежит в теньке и спит. Проснулся. Но не двигается. Только глаза и уши. Потом поднялся и потрусил. Неспешно так. А вот за амбаром что-то мявкнуло. Человеческим голосом. Сходить посмотреть? Жарко, томно, лениво… А уже и не надо: из-за амбара на четвереньках, прижав нос к земле, выползает ярыжка. А рядом идёт Курт, приставив морду к шее бедняги и изредка порыкивая.
— Ноготок, принимай следующего.
— Да откуда ж они лезут?! А у этого чего спрашивать?
— А чего хочешь. О житье-бытье, о неприглядном и асоциальном в здешней местности… Пущай он гадостей каких-нибудь по-рассказывает. А нет — мы его князь-волку скормим. Скотина-то у нас — не кормленная.
Терентий тяжко вздыхает и идёт искать ещё бересты для протокола допроса.
Кто это выдумал, что детектив — остросюжетно, динамично, захватывающе…? Тоска. Ждём. Ждём неизвестно чего. Ждём хода противника… Который должен дать однозначное подтверждение воровским наклонностям здешнего «хозяина жизни».
Посвежело и я перебрался в дом. Кажется, даже начал придрёмывать, как вдруг Курт вскидывает голову, отворяется дверь и — предо мною… Катерина Ивановна.
Вот блин… Не пронесло…
Не по Достоевскому. У Федора Михайловича девушку никто не видел. У меня… За её спиной стоит Ивашко и виновато сообщает:
— Тута… это… девка с… с девкой. Сильно к тебе просятся.
— А вторая где?
Из-за плеча Ивашки выглядывает испуганная мордашка Агафьи.
— Отошли людей прочь.
Катерина стоит на пороге, прямо глядит на меня, тёмные глаза смотрят решительно, дерзко даже, но в губах и около губ, вижу, есть нерешительность.
— Мне роба сказала, что ты дашь серебра, если я приду за ним… к тебе сама. Я пришла… давай деньги!
Не выдержала, задохлась, испугалась, голос пресёкся, а концы губ и линии около губ задрожали.
12 век — не 19. Три сотни гривен — под пуд весом. Это тебе не казначейские билеты, которые нежная девушка-институтка может и в корсажик засунуть. При крупных денежных сделках в «Святой Руси» обязательно присутствует специфический персонаж: грузчик по серебру.
Поэтому со служанкой пришла. И то, что она Агафью не сестрой, как у Достоевского, а рабыней называет — разница эпох. Ежели здесь всякую… батюшкой-дедушкой-дядюшкой сделанную — сестрой называть — так и пороть некого будет!
«Обмерил я её глазом. Красавица. Красива была она тем в ту минуту, что она благородная, что она в величии своего великодушия и жертвы своей за отца. И вот от меня она вся зависит, вся, вся кругом, и с душой и с телом. Очерчена».
У Мити Карамазова вынесло мозги. От вдруг привалившей власти над человеком.
Увы вам, я — не Митя. Рассуждать о том, какой я весь из себя злой клоп, мерзкий скорпион и ядовитая фаланга — мне не свойственно. Я это и так про себя знаю. И вообще — все так живут.
Там, где Достоевский видит пример самопожертвования благороднейшей души, я вижу попытку укрывательства казнокрада и покрывания убийцы. А ещё — беззастенчивую эксплуатацию широких народных масс и эгоистическое стремление спасти свой, аномально высокий для здешнего «святорусского социума», личный уровень потребления.
Батя её — вор. Причём самого наипоганейшего типа. Выдавливая из крестьян серебрушки, он использует для этого государственный налоговый пресс, государственную систему управления. Использует иллюзии людей в части патриотизма, преданности государю, их стремление к законности, порядку. К — «жить нормально».
Грубо говоря, люди скидываются на общее дело, на общие нужды. А он «общее» — превращает в своё частное.
На этом ворованном — вырос сей прекрасный, едва ли начавший распускаться бутон. Полный девической невинности и чистоты… Великолепно применяющий обширный набор грубых ругательств. Набитый собственным изначальным, прирождённым, с пелёнок взлелеянным, превосходством над всяким простонародьем, смердством, быдлом… Над народом русским. Воспитанный в сословной спеси: в боярской гордости, «в величии великодушия и благородства». У крестьянок этого гонора нет — им надо работать, им надо кормить детей, крутить эти варварские ручные мельницы… И — платить налоги. Которые потрачены, в том числе, на выращивание вот этого… «тюльпана в юбке».
Эта девица — «кровосос второго порядка». Она — из бенефициариев воровства. Она существует и процветает за счёт своего отца. Который казнокрад и махинатор.
Почему Фёдор Михайлович, при всей своей любви к морализаторству, к возвеличиванию православия и русского народа, весьма нейтрально относится к казнокрадству? Которое и состоит в обворовывании именно русских православных? Не знаю…
Не думаю, что Катерина — непосредственная соучастница сделок папашки, но её существование, образ жизни, внешность, осанка, здоровье, тряпки и украшения… — от краденного.
Теперь, когда возникла опасность, что прежнее безбедное существование прекратиться — она кинулась его спасать. Себя — прежде всего. Ну, и папеньку своего, как неиссякаемый источник всякого «вкусного и сладкого». Включая «выгодную партию» — брак со старым мерзким казначеем, гарантирующий дальнейшее «благородное» существование.
