— Я прошу прощения, господин офицер. Я волнуюсь, чувствуя, что вы не понимаете моих истинных намерений. — Зоммер-артист входил в роль. — Я пришел сюда затем, чтобы — и так поступил бы на моем месте всякий честный немец — предложить свои услуги, а не каяться. Мне не в чем раскаиваться. В душе я всегда был со своим народом (думал он тут о советском народе). Теперь я хочу помочь ему реально. Мне трудно представить, где бы можно было меня использовать. Вам это виднее, но, — и голос его зазвучал решительно, — я не мыслю себя в стороне от великой борьбы (он сделал паузу — не договорил, потому что имел в виду опять борьбу с гитлеровцами)… Вот поэтому я и хочу изложить свои соображения, рассказать о своей горькой жизни при Советах и просить дать мне возможность занять подобающее место в этой борьбе.
— Как вы оставили полк, в котором служили? — перебил штурмбанфюрер.
Зоммер снова сел. Сунув платок в карман, сказал, что во время ухода полка с УРа сумел, когда проходили через город, спрятаться у знакомой девушки. Соню обрисовал человеком, лояльным к гитлеровцам.
— Барышня? — спросил эсэсовец и засмеялся. — Русские барышни неплохие женщины. С ними приятно. — И вдруг добавил: — Но смешивать нам с ними кровь не рекомендуется. Русские — раса низшая. Их кровь разжижает кровь арийца. С ними хорошо баловаться, и только. Ну, простите, я отвлекся.
Зоммер решил, что отношение к нему изменилось. Если офицер еще и не доверял ему в чем-то, то, во всяком случае, не считал его врагом.
Позвонили. Штурмбанфюрер поднял трубку. Тут же опустив ее, вышел из-за стола.
— Хотелось бы, конечно, чтобы вы нас поняли, — предлагая Зоммеру следовать за собой, говорил он. — Мы относимся к немцам-колонистам, проживающим в большевистской России, благосклонно. Мы покровительствуем им, хотя нам ясно, что многие из них, а может, и большинство пропитаны ядом большевизма, и это надо будет из них вытравлять…
2Валя до Пскова ехала с крестьянином по фамилии Анохин. Вооружившись справкой от старосты, он вез на базар продукты. Было ему лет тридцать, а может, и больше — из-за усов и выхоленной темно-русой бороды, прикрывавшей до половины его широкую, крепкую грудь, угадать было трудно.
Перед городом, с версту не доехав до развилки шоссе, он остановил лошадь, молодцевато спрыгнул с телеги. Подтянув чересседельник, долго смотрел на пленных красноармейцев, которые чинили дорожное полотно. Крутил концы загнутых усов, разлетавшихся в стороны из-под курносого мясистого носа. Он крякнул и снова сел, наконец, на телегу, свесив ноги. Сказал:
— Проедем, думаешь, аль как?
Валя не спускала глаз с пленных. Охраняли их конвойные с автоматами, здоровенные молодые немцы. Один прутом хлестал сбитого наземь красноармейца без гимнастерки… А виделся Вале Петр: где он? что с ним?
— Я спрашиваю, проедем аль… как бы ето… несогласная? — не дождавшись ответа, снова спросил Анохин.
— Надо попробовать, я ведь не начальство, — ответила Валя. — Раз собрались торговать, что ж спрашивать меня?
— Оно так, — неопределенно вымолвил мужик и тронул вожжой лошадь. — Я вот всю дорогу обдумываю… А может, она, жизнь-то, наладится, а?.. Молчишь?.. Ну помолчи, помолчи. У нас полдеревни в леса ушло, а что толку? Германец, говорят, уж к Ленинграду подошел, Москву будто бы захватывает… В лесу век не проживешь. — И заглянул ей в глаза: — Аль как?
— Вы будто век под немцем жить собрались, дяденька, — ответила наконец Валя в каком-то нехорошем предчувствии.
Мужик смолк. Насупившись, стегнул вожжой лошадь, которая и так резво трусила по обочине шоссе.
Немец из конвоя подводу остановил. Повертев в руках справку, вернул ее Анохину. Махнул рукой — езжайте, мол, пока целы.
— По-русски ни бум-бум, — выдохнула Валя, когда уже стронулись.
— Оно та-ак, — расслышав, поддакнул мужик и с презрением бросил: — Срамота, кажный нос дерет, а говорить по-нашему не того, силенок мало.
Пленные заваливали выбоины и воронки от бомб и фугасов. В стороне, за кюветом, развороченные, стояли два немецких танка. На пленных страшно было глядеть. Изнуренные, оборванные, босые… Валя, чтобы не видеть, закрыла ладонями глаза и тут же подумала: «А если среди них и… Петр?» Глаза сами собой открылись. Теперь она не замечала ни одежды пленных, ни забинтованных тряпьем ран… Она видела только их лица и искала среди них Петра. Искала, искала и увидела Сутина. Валя в неистовстве затрясла Анохина за плечо.
— Останови! — крикнула она и спрыгнула с телеги на здоровую ногу.
Мужик, ничего не понимая, остановил лошадь.
— Сутин, Су-утин! — позвала Валя человека в гимнастерке без ремня, с закатанными рукавами, и тот поднял осунувшееся лицо. — А Петр, Петр где?
К подводе бежал, размахивая автоматом, конвойный.
Мужик звал Валю, чтобы ехать от греха. А та, будто пригвоздил ее кто к дороге, стояла. Сутин, не переставая наваливать в носилки лопатой щебенку, говорил:
— Всех поразбивало. Кого поранило, кого поубивало… Меня вот контузило… пленили в бессознательном состоянии. А Петра… его, пожалуй, убило… — И смахнув со лба пот: — Да, убило…
Сутин говорил еще что-то. Но Валя больше ничего не слышала. Глаза видели умирающего от тяжелых ран Петра. Слезы подступали к горлу. Увидала, как конвоир, налетев на Сутина сзади, сбил его с ног и стал пинать. Мужик соскочил с телеги, схватил Валю в охапку и бросил на подводу. Потянув за вожжи, на ходу сел.
— Ну-у! — кричал Анохин на лошадь, а сам не спускал глаз с конвоира, все еще избивавшего Сутина. Тот не сопротивлялся, только закрывал лицо руками да кричал:
— Па-жа-а-ле-е-ей!
Пленные, не прекращая работы, посматривали в сторону Сутина. Один, весь в бинтах, грязных и пропитанных кровью, когда Валя и Анохин проезжали мимо него, выкрикивал пленному, бросавшему на носилки щебенку метрах в пяти от него:
— Никакого достоинства: кого пожалеть просит?! Мокрень поганая, а не красноармеец.
Он говорил, поняла Валя, о Сутине. Хотелось, им крикнуть: он не мокрень! Но голоса не было, а потом… какое-то раздвоенное, противоречивое возникло чувство: почему те там погибли, он же — не раненный — оказался здесь?! Догадка, что в плен сдался он сам, добровольно, ошеломила Валю. «Что у него, пули для себя не хватило?» — думала она, не переставая видеть умирающего на поле боя от ран Петра и его товарищей.
Когда уже отъехали, Анохин посмотрел на застывшую в оцепенении Валю и сказал с укором:
— Оно разе так можно! — И насупился: — А потом, чего из-за них убиваться? Срамота. Надеялись на них, а они пол-России отдали. А подумали бы своими башками: разе так можно? — И стал объяснять: — Оно ведь хоть как, а своя-то власть — своя. Ей — что так — можно и ответить… А тут такая, значит, диспозиция вышла: то ли он, германец-то, погладит тебя, то ли огреет. Народ-то чужой, что там говорить!.. Аль не так?
Валя промолчала, неприязненно посмотрев на мужика.
Подъезжали к развилке на Псков. По сторонам от шоссе стояло множество обгорелых и исковерканных танков — наших и немецких. «Настоящее кладбище», — подумала Валя, стараясь представить, какой же жаркий кипел бой там, где погиб Петр. Закрыла глаза… Нет, ей не верилось, что он погиб. Нет…
Свернули на Псков. Ехали вдоль Крестов.
На лужайке слева от шоссе сидело около тридцати гитлеровцев. Когда подвода поравнялась с ними, офицер поднял несколько солдат. Те, замахав руками мужику, пошли к подводе. Мужик остановил лошадь. Немцы, ощупывая мешки с огурцами и луком, смеялись. Потом сняли мешки с телеги и понесли за обочину, к солдатам. Те набросились на мешки, а эти снова вернулись. Солдат начал стягивать с телеги огромную корзину с пятью живыми гусями. Мужик взмолился:
— Да как это? У меня ведь справка… Детишки дома-то… четверо их у меня… Мое бы, так куда ни шло. Со-всей деревни ведь! Отчет должен дать им…
Его не слушали. По приказу офицера чернявый солдатик отпихнул мужика от телеги. Взмахом руки приказал все еще не пришедшей в себя Вале слезть. Валя, схватив батожок, спрыгнула. Солдатик под уздцы повел подводу через обочину к тополиной посадке, за которой шли какие-то работы. Офицер закричал на солдатика. Тогда тот, оставив подводу, побежал назад. Мужик, растерянно опустив руки, тоскливо смотрел на лошадь.
— Ком! Ком![11] — кричал гитлеровец мужику.
Мужик прослезился. Схватив его за локоть, солдатик взревел:
— Шнель![12] — и подтолкнул в сторону подводы. — Русс, арбайтен!.. Шнеллер![13]
Он толкнул мужика сзади. Мужик, слегка упираясь, испуганно озирался и шел к подводе. «На работы гонят», — ужаснулась Валя и, нарочно сильнее прихрамывая на больную ногу, всем телом опираясь на палку, заковыляла к городу. Ее не останавливали. Обернулась. Мужик понуро стоял у опустившей голову лошади. Гитлеровцы, расхватав огурцы и лук, со смехом жрали — им было не до попутчицы Анохина.
