И вдруг, совершенно неожиданно, на днях в газете «Новое русское слово» появилась статья известного в Америке историка русской диаспоры в Китае Эдуарда Штейна. В статье, озаглавленной «Документ страшной эпохи» («Новое русское слово», 19 апреля 1994 года), Э. Штейн сообщает, что ему попала в руки книга, мартиролог «Расстрельные списки», изданная «Мемориалом» в Москве[179].
В книге двести страниц с именами 670 расстрелянных в 30-х годах в Москве.
Среди этих имен он нашел имя профессора Устрялова, о судьбе которого, вернее, о его казни мы наконец имеем теперь точные сведения.
В «Расстрельном списке» говорится: «638. Устрялов, Николай Васильевич. Род. 1890, Ленинград, русский, б/п, обр. высшее, профессор экономической географии Московского института инженеров транспорта им. Сталина, прож. г. Москва, ул. Лосиноостровская, 3-14. Арест. 6.06.1937.
Приговорен ВКВС 14.09.1937, обв. ШД и ТД. Расстрелян 14.09.1937. Постановлением пл. ВС от 20.09.1989 реабилитирован».
Такова краткая эпитафия на гибель популярного в Харбине профессора Николая Васильевича Устрялова — моего профессора на Юридическом факультете. Помнится, я на втором курсе сдавал ему зачет по общей теории права. До сих пор хранится у меня зачетная книжка с отметкой Устрялова «Вуд»[180] за сданный зачет.
На сессии Военной коллежи Верховного суда СССР времени не теряли, что видно из указанного выше документа. Профессор Устрялов был приговорен к расстрелу 14 сентября 1937 года и расстрелян в тот же день, сразу после суда, 14 сентября 1937 года, и таким же образом многие другие.
<…>
Виктор Петров
В.Ю. Янковская
20 апреля 1976. Русская река (Калифорния)
Пантомима
То, что сердце душе пропело,Повторяли вдогонку губы,Только я записать не успела,Оттолкнула небрежно, грубоИ теперь никогда не вспомнюВ перекличке шумливой жизни.Эти шепоты ночи темнойСтали больше похожи на тризны…Ведь стихи читают поэтыИ — лирические дамы…Ведь стихи родственны бредуИ частям неоконченной гаммы…Записавши — забыть труднее.Вслух прочесть их необходимо.От молчанья — душа бледнеет —Жизнь моя — без стихов — Пантомима.
Вот так оно и идет у нас с тобой, дорогая Ла! С таким интересом читала твое письмо и нашла много общего…
Мы тоже строим до сих пор, хотя у нас уже огромный дом и необычный во всех смыслах Робинзон в отношении строительства — тоже поэт.
Начну по пунктам отвечать на твое письмо.
Идея «стихохранилища» чудесна, но несбыточна по тем самым причинам, что и у тебя. «Домашние дела» съедают. И неоконченное копится ворохами. Но в этом году встретилась с Малинкой (М.Я. Янковская) (они хотели купить здесь дачу и два раза гостили у нас подолгу), и она — представь — растормошила меня и убедила начать приводить стихи в порядок. Она, которая спит большую часть жизни, и потому с ней даже много не поговоришь, потому что я не могу уже сидеть всю ночь. Но я ей сказала, что хочу начать жечь всю свою писанину, так как некому оставить… Так вот, мы и решили, что я постараюсь выбрать лучшее, прежде чем жечь…
Если у тебя сохранилось мое стихотворение «Принцесса»[181], посвященное тебе… пошли, пожалуйста. Интересно.
Спасибо за духи. Да, это был «Зеленый ветер». Очень свежие. А я хотела тебе послать наш сборник «Содружество», изданный в Вашингтоне Камкиным[182] в 1966 году. Я сама никуда не совалась, но меня пригласили. Там нас… 75 поэтов. Думаю, что тебе многие из них знакомы…
Собирала материал Т.П. Фесенко (она сама пишет и прозу), очень строгая, из Сов. Союза, окончившая курсы журналистики. Она дала мне кое-какие советы, вернее, предъявила очень строгие требования, и я была ей очень благодарна. Но она сейчас уже не работает в издательстве, и просить ее посмотреть материал — безнадежно. Кроме того, колорит Дальнего Востока, думаю, ей довольно чужд. А мне он дороже всего. Припомнила, как не любил меня Перелешин (взаимно… помнишь: «Будете мне еще руку целовать»?), и потому решила ему не писать. Если бы издала сборник — послала бы. Но, во-первых, слишком дорого, а во-вторых, нужно пройти через честную критику понимающего, пишущего человека, а такового — кроме тебя — никого не знаю. А ты — занята и не найдешь времени прочитать и строго сказать — что стоит, а что не стоит? Ведь правда? Я эти недели после отъезда Малинки порядочно напечатала, так что могла бы послать тебе, но не прежде, чем ты выразишь согласие… Это слишком большое требование — со своими разобраться не можешь… А я вообще потеряла всякое представление — что вообще, отвлеченно интересно другим — не только ЛИРИЧЕСКИМ ДАМАМ… А главное — что действительно удачно, а что выбросить сразу, даже не критикуя. Я не из обидчивых и если кому верю — так верю. Вот когда-то покойный Щербаков[183] называл мои лирические стихи о природе — «излияниями ботаника» — а у меня их прежде было большинство. И все выбросить мне все-таки жаль. Многие и любят, и понимают природу. Ведь все равно стихи — только для избранных. Большинству они и не нужны совсем… Увы, это так…
<…> В статье Петрова «Русские в Китае»[184] есть в отношении тебя такая фраза: «Можно соглашаться или не соглашаться с критиком. Тем не менее я весьма благодарен Лариссе Андерсен за ее указание на мое небрежное обращение с грамматикой. Это заставило меня заняться “самокритикой” и стать осторожнее. В моих последующих произведениях я уже не относился с таким легкомыслием к стилю и грамматике. Критика помогла!»… <…>.
Привет от Робинзона[185]
Земной покой
Стеклом зеленым движется река.Шуршит головками созревший гаолян.И сумерки, плывя издалека,Свежи и ароматны, как кальян.
Затягиваясь ими глубоко,Я увожу с собой такие вечера.Дабы жилось когда-нибудь легко,Иметь мне нужно светлое вчера.
Чем меньше на земле любимых душ.Тем мне пустыннее среди толпы людской,Лишь блики зелени, закатный ружИ плеск воды дают земной покой.
Земной покой – предел, чего хочу.Раз я должна зачем-то жить да быть.Земной покой — пока не замолчу, —Траву, закат и воду, чтобы плыть.
ПРИЛОЖЕНИЕ
А. Вертинский. Лариса Андерсен
Приблизительно в 1910-12 году в Петербурге (рассказывает поэт Георгий Иванов в книге «Петербургские зимы»), на собрании у Вячеслава Иванова читали стихи. Собрались: Блок, Брюсов, Андрей Белый, Гумилев, Бальмонт и еще множество известных и неизвестных поэтов. Обсуждали, спорили, но без особого волнения. Стихи были лучше — хуже. В то время все писали хорошо. Это был расцвет символизма, и творцы сидели на вершине его, как некие боги. Писать иначе было нельзя. Поэтому все стихи были между собой трагически схожи.
Публика зевала. Боги скучали. И вот поднялась худая строгая женщина в черном — это была Анна Ахматова — и прочла:
Сжала руки под темной вуалью…Отчего ты сегодня бледна.— Оттого, что я терпкой печальюНапоила его допьяна…
Потом еще и еще…
Поэт Вячеслав Иванов встал, поцеловал ее в лоб и сказал: «Господа, поздравляю вас и русскую поэзию с большой радостью. Сегодня на нашем небе зажглась новая звезда. Сегодня родилась новая поэтесса, настоящий и подлинный Божьею Милостью талант!»
Так зажглась звезда А. Ахматовой.
Я невольно вспомнил этот рассказ, прочитав материал, приготовленный к выпуску книги стихов Лариссы Андерсен — «Печальное вино».
Этот материал попал мне в руки случайно, но Лариссу Андерсен я знаю давно. То есть столько лет, сколько я нахожусь здесь, на Д<альнем> В<остоке>, — три года — четыре. В первый год моего приезда сюда я прежде всего бросился искать поэтов.
Найти их было довольно трудно, ибо хотя в Шанхае представлены все виды искусств довольно интересно – литература здесь представлена наиболее бедно. В частности, поэзия совсем слаба. За исключением нескольких одаренных единиц, здесь никого нет. Впрочем, хороших поэтов вообще очень мало. Тем радостнее и чудеснее будет появление на шанхайском горизонте таких прекрасных и терпких стихов, какие обещает нам Ларисса Андерсен своей книгой «Печальное вино».
Когда книга выйдет в свет, читающие эти строки смогут насладиться ею в полной мере. Сейчас же изведать весь аромат и тонкий яд этого вина — случайно довелось из нас двоих — меня и публики — одному мне. Для начала приведу по памяти такие строки:
