— Галахад. — Король Артур никогда не производил на Люка особого впечатления, так что не мог использовать это имя раньше.
Галахадом, как известно, звали одного из рыцарей короля Артура.
Он сидел в кабинете уже минут двадцать, изучая отчеты о капиталовложениях, потом встал, чтобы взять бухгалтерскую книгу в другом конце комнаты, — и увидел ее на лужайке, а у ног ее резвились щенки. Сагден и Красотка наблюдали за ними издали. Амелия, с развевающимися золотыми локонами, в синем платье, повторяющем синеву небес, была центром веселья, смеющаяся, понарошку борющаяся со щенками.
Щенки падали, спотыкаясь о ее ноги, путались в собственных лапах, подпрыгивали, ставили лапы на ее платье, дергали за подол — она, кажется, ничего не имела против.
Вскоре ее окликнул Сагден. Амелия махнула рукой, и он ушел; Красотка уткнула нос в лапы и закрыла глаза, уверенная, как и Сагден, что ее щенкам ничто не угрожает.
Держа книгу в руке, Люк колебался. Может быть…
Стук в дверь заставил его обернуться.
— Войдите.
Вошел Мактэвиш.
— Прибыли сметы, которые мы ожидали, милорд. Хотите просмотреть их сейчас?
Он хотел отказаться — хотел отложить в сторону всякие дела, пойти к своей молодой жене на лужайку и поиграть со щенками. Он провел все утро в ее обществе; мысль о том, что он с радостью провел бы с ней все время до вечера, была для него как откровение.
— Непременно. — Он указал Мактэвишу на стул перед письменным столом и с бухгалтерской книгой в руках вернулся на свое место у стола. — Сколько они просят?
Все было так просто. Все на удивление шло как по писаному.
Прошло два утра. Амелия лежала в постели, бессмысленно улыбаясь солнечным зайчикам, пляшущим на потолке. За окнами раскинулся небольшой водоем; с утра и в течение почти всего дня солнце отражалось в воде, наполняя их спальню мерцающим светом.
Их спальню — ее и Люка. Кровать, на которой она лежала, была кроватью, где они спали каждую ночь и каждое утро.
При воспоминании об этом она улыбнулась — ах эти ночи и утра! Только пять дней прошло с тех пор, как они обвенчались, но она чувствовала себя уверенной и спокойной. Так же как и в более широкой сфере — его хозяйство, его поместье и их соседи, — она чувствовала себя уверенно в новом положении леди Калвертон, во всех их совместных делах. Отношения между ними были именно такими, какими ей хотелось, точно тем, чего она мечтала достигнуть.
В качестве первого шага.
Она сделала этот первый шаг быстрее, чем ожидала. И теперь перед ней встал вопрос — встал гораздо раньше, чем ей представлялось, — что дальше? Она могла лежать и просто нежиться, упиваясь своими успехами, прежде чем приступить к следующей, гораздо более сложной стадии. Но ей уже двадцать три года, и ее нетерпение иметь такую семейную жизнь, о какой она мечтала, не ослабело. Она знала, чего хочет, — и ни на йоту меньше. Одной мысли об этом было достаточно, чтобы лишить ее покоя.
Было подспудное ощущение — не неудовлетворенности, но чего-то еще, чего не хватало их браку. И вставить на место это недостающее звено было непростым делом.
Она была уверена — оно здесь, оно рядом, оно уже существует. Она любит Люка, пусть пока она еще не призналась в этом ему. Но признаться в этом сейчас слишком рискованно — если он не отвечает ей взаимностью или если не хочет пока в этом признаваться, тогда ее признание создаст только неловкость. Хуже того — он может упереться и станет упрямо сопро тивляться этой мысли.
Но это и есть следующий шаг: она должна высказать любовь — она первая, он в ответ — открыто и, подняв свою вуаль, убедить его опустить свой щит. Ей нужно извлечь любовь оттуда, где та скрывается, неузнанная, под покровом их внешних отношений, и воткать ее в их жизнь, в их отношения так, чтобы она стала трепещущей частью целого.
Чтобы она одарила их своей силой и поддержкой.
Нужно убедить его, принудить его признать любовь и принять ее.
Но вот вопрос — как этого добиться? Как помочь такому человеку жить с любовью? С чувством, которого он больше всего хочет избежать?
Она хорошо знала, как люди, подобные Люку или ее кузенам, пытаются ускользнуть от любви. Ведь Люком нельзя манипулировать, и с самого начала она прекрасно понимала, что сражение, которое ждет ее впереди, будет самым трудным.
Какой же тактики ей следует придерживаться?
Лежа среди смятых простыней и разбросанных подушек, она размышляла над этим вопросом, рылась в воспоминаниях, во всем, что она узнала о нем за последнее время…
И вот план начал вычерчиваться — для воспитания Люка и достижения полного совершенства их союза нужно использовать единственный довод, к которому он готов прислушаться. Единственный язык, который наверняка привлечет его внимание.
Жестокий план. И даже коварный — он, конечно же, так решит. Но когда имеешь дело с таким человеком… говорят же, что в любви, как на войне, все средства хороши.
И эти дни предоставляют прекрасную возможность для осуществления этого плана, пока в доме они одни, нет ни родственников, ни друзей. Когда Минерва с сестрами Люка вернутся, начнутся визиты их многочисленной родни. Впрочем, до их приезда есть еще целых четыре дня.
Четыре дня, в течение которых она, уже укрепившись в своей новой роли, сможет вплотную заняться чем-то другим.
Своим мужем.
Люк вошел в столовую и увидел, что она пуста. Гонг, призывающий к ленчу, прозвенел несколько минут назад. Интересно, где же Амелия? Он подошел к своему месту и сел. Коттслоу только что налил ему стакан вина, когда в коридоре прозвучали шаги.
Шаги Амелии.
Люк устремил взгляд на дверь. С тех пор как он понял, что нужно ограничить себя, держать в узде свое постоянное желание находиться в ее обществе, все шло хорошо. Целыми днями она порхала по саду и дому, объезжала с ним верхом поместье и играла со щенками. Он видел, как с каждым днем она все больше погружается в повседневные дела, как и положено его жене.
А вот по ночам… она встречала его объятиями с открытой страстью, с таким откровенным желанием, что оно обжигало ему душу.
Шаги ее замерли, потом снова зазвучали, и она, появившись в дверях, взглянула на него и улыбнулась.
Он не удержался, окинул ее взглядом — с жадным наслаждением. Платье на ней было из такого тонкого муслина, что было бы прозрачно, если бы поверх него не была надета накидка из того же материала. Два кокетливых слоя — вот и все, что скрывало роскошные формы, которые теперь он так хорошо знал и без всяких усилий мог вызвать в своем воображении.
Платье цвета персика подчеркивало цвет кожи — такой белой, такой совершенной.
Он с трудом оторвал от нее взгляд и с небрежным видом глотнул вина, в то время как Коттслоу отодвинул стул и помог ей сесть.
