— Я бы хотел переписать слова. Если женщина получит такое и не заплачет сердцем, значит, она чурка.
— Правда? — обрадовался Иван. — Тогда я пошлю.
— Она вернется, поверьте моему опыту… Где наша не пропадала: чебурахнем по второй! — Но графинчик был пуст.
Первые желтые листья, срываемые ветром, приникали к окошкам кухни и сползали вниз. Когда Наталия Александровна вошла в кухню, Марина чистила столовое серебро, омывая его горючими слезами.
— Что с тобой? — встревожилась Наталия Александровна.
— Да все Иван. Худо ему, — Марина протянула хозяйке листок со стихами.
При знаме, если умирать.Стоять я буду, не робея.И, дух последний испуская.Образ Марины обнимать.
— Да уж, хуже некуда! — то ли о душевном состоянии Ивана, то ли о качестве стихов сказала Наталия Александровна.
— Раз за стихи взялся, значит, дошел до точки. Надо мне к нему ехать.
— Ты прекрасно знаешь, что ты для нас. Но и я тебе говорю, и Сергей Васильевич скажет: надо ехать. Мы были в отношении тебя безнадежными эгоистами.
— Не надо, Наталия Александровна, а то я опять разревусь… При чем тут вы? Всяк своему нраву служит. Так и я. А сейчас знаю — ему я нужнее.
Рахманинов играл, готовясь к концерту. То была одна из его русских песен:
Белолицы, румяницы вы мои,Сокатитесь со лица бела долой.
Подошла Марина и стала подпевать:
Едет, едет мой ревнивый муж домой…
Они допели песню, Рахманинов поднял глаза и увидел, что Марина одета по дорожному. Он все понял.
— Не муж ревнивый домой едет, а загулявшая жена, — пошутила Марина через силу. — Зовут меня, в последний, может, раз. И Наталия Александровна сказала: поезжай.
— Поезжай, — как эхо, повторил Рахманинов.
— Прощайте, Сергей Васильич, теперь навряд ли свидимся.
— Почему так мрачно? Вот ведь свиделись…
— Нет, Сергей Васильич, нет, милый. Зачем себя обманывать! — Она протянула ему руку.
Рахманинов порывисто встал. Он хотел что-то сказать, но слова застряли в горле, как кость, и он сказал совсем другое:
— Ивану, если хочешь, передай: у меня к нему зла нет. Я его уважаю. Он цельный человек, во всем цельный.
— К чему это? — отмахнулась Марина. — Он к вам не переменится. — Эх, Сергей Васильич!.. — и, будто махнув на все рукой, она подалась к Рахманинову, обняла за шею и прижалась губами к его губам.
В комнату едва не вошла Наталия Александровна, но, увидев это прощание, незаметно отступила в коридор.
Они разжали объятия.
— Я давно хотел тебя спросить… Когда я болел, был в беспамятстве… У меня осталось ощущение, будто я не просто бредил. Я никогда не испытывал такого счастья… Ты дежурила той ночью…
— Не знаю, о чем вы… Кто поймет, чего было, чего не было. Прощайте, Сергей Васильич, не поминайте лихом.
Послышался стук каблуков Наталии Александровны.
— Все еще не простились?
— Простились…
— Как следует? — улыбнулась Наталия Александровна.
Марина кивнула — без улыбки.
— Я очень прошу вас — не провожайте меня на вокзал. Я этого не выдержу. Только присядем на минуту.
Рахманиновы повиновались. Когда же Марина, не оглядываясь, выходила из комнаты сильной, упругой походкой, в креслах остались два очень немолодых, усталых человека.
Наконец-то состоялось первое исполнение рахманиновских «Колоколов» на Западе. Дирижировал автор. Зал был переполнен. В безукоризненном фраке, высокий и тонкий, появился Рахманинов. Сейчас он — воплощение воли. О таком Рахманинове писал видный американский корреспондент: «Сам Вудро Вильсон не способен облечь себя в маску такого непробиваемого академического бесстрастия». Через мгновение из этого внешнего бесстрастия возникнет сверкающая россыпь человеческих чувств.
И вот он, этот колдовской миг.
А в далекой Ивановке сельский активист Иван должен обезмолвить колокольню деревенской церкви, иными словами, снять чугунные и медные колокола.
Ивану помогали трое комсомольцев: двое — помоложе — в голубых ситцевых косоворотках, третий — постарше — в гимнастерке, видать, действительную отслужил. Они снимали малые колокола, отзывавшиеся жалобной звенью.
Что-то привлекло внимание Ивана. Он высунулся наружу и увидел нечто вроде крестного хода. К церкви двигалась толпа, впереди священник с крестом, две тетки почтительно несли икону, а за ними ковыляли старики и старухи, но попадались и мужики спелых лет, весьма справно одетые — в жилетках поверх розовых сатиновых рубах, и крупнотелые молодайки, иные с младенцами на руках, обочь ковылял калека на деревяшках и кочевряжился местный юродивый, непременный участник каждого деревенского общественного начинания.
— Сказал же я попу, чтоб тихо сидел! — плюнул в сердцах Иван. — Так нет, надо ему народ мутить! — и кубарем скатился с колокольни. За ним последовал парень в гимнастерке.
Внизу, возле храма, был воткнут шест с фанерным щитом, на котором написаны лозунги:
«Религия — опиум для народа!»
«Дадим металл родной стране!»
Возле металлической кучи дежурил пожилой сельский активист-бедняк в сапогах с одной ноги.
— Неужели никто больше ничего не принес? — удивился Иван, глянув на ржавое железо.
— Баба Дуня ложку принесла. Хорошую, — и активист вынул из брючного кармана алюминиевую ложку.
— Сдурел? — вызверился Иван. — Государство расхищать? Сдай немедленно.
— Уже сдал! Не скули, — пробормотал похититель и швырнул ложку в кучу. — Больно нужно!
— Тебе не нужно, а государству нужно. Оно у тебя бедное, как сирота. Его все обманывают и грабят. Ты на ложку позарился, другой зерно утаит, третий станок с завода утащит. А что останется?
— Ты останешься, — со злобой сказал мужик. — На тебя никто не польстится.
— Дура, — ласково сказал Иван, который не мог долго обижаться на классового друга. — Мне нешто чего надо? Я одним воздухом советским проживу.
— Это верно, — подтвердил парень в гимнастерке. — Дядя Ваня — человек воздушный. Как душа из тела не выпорхнет.
Шествие меж тем приблизилось. Верующие брусили что-то божественное, выделялся бочковой, но просевший от пьянства бас дьячка.
Пожилой активист достал из соломы берданку.
— Спрячь оружию, — приказал Иван. — Зачем людей дразнить? Осилим недоумков в словесной пре.
Подошли. Замолкли. Поп выступил вперед, подняв крест.
— Отступись, Иван, от своей богохульной затеи. Не то падут на тебя проклятья людей и божья кара.
— И того, и энтого мы не больно боимся. Это ты боись, благочинный, народ мутить не положено.
— Народ сам меня привел. Мы против властей не бунтуем. А твоим, Иван, злодействам и глумлению над божьим храмом противосстанем.
— Попробуйте, — сверкнул глазами Иван, — я в гражданскую немало таких противостояльщиков успокоил.
— Покажи постановление, чтобы колокола снимать.
— Газеты надо читать, поп. А не один Псалтырь. Там прямо сказано: колокола подлежат снятию, чтобы не чумел от них народный ум.
— Больно грамотный стал! — встряла какая-то бабушка.
— Точно! И тебе, баба Паня, советую. Надысь лектор из города приезжал. Все по науке объяснил, почему бога нет, а леригия — народный самогон и дуреломный опиум. Сползла бы с печи да послушала умные речи.
— Не дадим колокола срывать! — крикнул моложавый мужик с круглой опрятной бородой.
— Ты, Силыч, не шуми. Лучше пойди да перепрячь хлебушко, какой от государства утаил. Мы твой тайничок знаем.
— Небось комса донесла? — злобно скривился богатый мужик.
— Не оскорблять смену! — гаркнул Иван. — Заткни хлебало!
— Сам заткнись! — огрызнулся мужик. — Развонялся, как покойник.
— Народ от тебя устамши, — проникновенно сказал Ивану лысый благостный дед.
— Э, нет! — ощерился Иван. — Ты, старик, не путай. Настоящий народ в поле. Он с вами не пошел. А здесь, окромя богомольных старушек, одни пузатые собрались да богом обиженные.
— Да чего с ним говорить! Не дозволим колокола трогать, и баста!
Иван увидел, что несколько мужиков заходят ему в тыл, чтобы отрезать от колокольни. Он с угрожающим видом сунул руку в карман, где, кроме кисета с махоркой и кресала, не было другого оружия. Мужики попятились.
— За мной! — бросил Иван своим помощникам.
Через мгновение они были внутри колокольни, заперли дверь и одним духом влетели наверх.
— Надо «Деда» скинуть, — сказал Иван. — С другими хлопот не будет.
Самый большой колокол, прозванный «Дедом», был загодя снят, а в стене проделан пролом, чтобы столкнуть его вниз. Дружно взялись за дело, и тут Иван увидел, что его противники уселись на земле как раз там, куда должен упасть колокол, поп стоял впереди, подняв крест, а у его ног ползал и корчился юродивый.
