— Дай мне.
— Зачем?
— Я сделаю из них кровать.
Матрац, подушки, одеяло Ксандра привезла из дома, а кровать не взяла — решила заменить легкими санками.
— Пойдем к Максиму выбирать! — позвал Колян.
Саночное хозяйство у них было общее. Пошли. Возле тупы Максима стояло несколько санок, от молодых, еще белых, до совсем древних, уже седых, годных только в огонь. Выбрали негодные для езды, но еще целые. Колян немножко укоротил их, Максим укрепил расшатанное, затем поставили на место. Ксандра опробовала всяко: и пошатала, и полежала, и посидела. Санки стояли твердо, не скрипели. Довольная, она сказала:
— Если бы я умела, написала бы стихи — гимн старым лапландским санкам. Сколько они бегали, видели всего. Мне и во сне не пережить этого.
Санки, верно, были знаменитые: на них Колян ездил первые месяцы революции, годы гражданской войны; перевозя подпольщиков и партизан, искрестил всю Лапландию. А Максим несколько раз ставил под санки новые полозья взамен истертых.
«Теперь помчат меня в страну грез», — подумала Ксандра.
К сумеркам она убрала всю тупу, занавесила окна, перенесла багаж, достала посуду, белые сухари, конфеты, всякое другое городское угощение, накрыла стол и пошла к Максиму.
— Прошу ко мне на новоселье!
Праздновали втроем: Колян, Максим, Ксандра. Праздновали без вина, но и так всем было хорошо. Печка, перестроенная еще отцом Ксандры, совсем не дымила. Тупа освещалась, как церковь, свечами. Чай был особо ароматный, цветочный.
Колян взял гусли и сказал Ксандре:
— Я хочу отдать тебе долг.
— Какой?
— Вот слушай. Это я сложил для тебя, — и спел:
На воде разыгралася рыба.На нее загляделся олень.Хорошо мне на Волгу уйти бы,Как уходит туда ясный день.
Но не знаю далекой дорогиИ не знаю, ждут ли меня.И страшат падуны и пороги,Что, конечно, на Волге гремят.
— Тебя звали. Сам не поехал, — напомнила Ксандра.
— Когда звали — не поехал, разлучились — захотел. И часто пел эту песню. Тосковал сильно.
— Напрасно, надо было ехать.
— Боялся.
— Чего? На Волге нет ни одного порожка.
Затем Колян спел про поток, из которого только что брал воду и который одни называли рекой, другие — ручьем.
С камешка на камешекБежит, спешит река,Бурлива, говорлива,Певуча и легка.
Вода ручейная,Вода ничейная.Вода летучая,Родилась в тучах я.
Вода оленная,Мне поколенная,Зачем торопишься,Все к морю просишься?
Оно далекое,Оно морозное.Беги-ка лучшеВ Веселоозеро!
Потом играла на гуслях Ксандра, играла молча, без слов. Максим глядел на молодежь мокрыми, слезящимися глазами и радовался: «Вот и у меня есть дети. Буду любить их как родных».
Уходя, он сказал Ксандре, чтобы крепче закрывала дверь. Разбежавшиеся белогвардейцы делают по ночам налеты, отбирают продукты, оружие, одежу, обувь… И тут же устроил надежный запор из толстой палки и крепкого сыромятного ремня.
Колян с Максимом, один по молодой расторопности, другой по старческой бессоннице, встали чуть свет. А Ксандра встала еще раньше, уже топила печь, таскала воду и снова что-то мыла. Колян побежал узнать. Она чистила и мыла котлы, чайники, ведра.
— Это я сам, сам, — зашумел Колян. — Ты брось!
— Когда — сам, годов через пять? — спросила Ксандра.
— Вот сейчас.
— Не верю. Котлы-то как оставили тогда, так и стоят. За четыре года у тебя не нашлось дня почистить. Ты ведь такой занятой, до котлов ли тебе! — Ксандра, как ни старалась смягчить свои слова сочувственным тоном, улыбками, не могла скрыть раздражения, кипевшего в ней.
Колян уловил его и сказал:
— Ксандра, говори прямо. Не будем обманывать друг друга.
— Что тут говорить… Помогай, это лучше всякого разговора. Грязь-то ведь не моя.
У Коляна напрашивалось, уже висело на кончике языка задиристое: «А ты не трогай, не чисти нашу грязь! Мы не просили тебя, сама взялась». Но он сердито смял, проглотил негодные слова. Надо чистить, надо мыть всю Лапландию. И не сердиться на Ксандру, а говорить спасибо ей.
В первый раз она приезжала к отцу — это было понятно. А что привело ее вторично? Ни большого заработка, никакой другой корысти не сулила ей работа в школе. Нет, не ради этого она, такая красивая, поселилась в тупе, возится с чужими грязными котлами.
Тут было что-то непонятное, сказочное.
Около Ксандры стояло несколько женщин-раностаек. Они удивленно глядели на нее и переговаривались, не то с похвалой, не то с осуждением:
— Вот это чистотка.
— Где нам до нее!
— Все — кипятком.
— И с мылом, с мылом.
— Шли бы вы домой да тоже помыли там, — сказал женщинам Колян.
Они отозвались:
— Вот поучимся и пойдем.
И действительно, было чему поучиться. Ксандра вытащила всю посуду из тупы на волю, сначала терла ее мокрым песком, затем, сполоснув, терла каким-то белым порошком, который привезла из дома, дальше, снова сполоснув, намыливала, обмывала, намыливала вторично, а кое-что до трех раз, и обмывать окончательно, набело тащила в ручей. Потом сообразила, что из ручья берут воду на чай, на обед, и начала таскать все на озеро. Вымытое расставляла по валунам, чтобы прожарилось на солнце. Колян подтаскивал дрова, топил печь, грел воду, подавал Ксандре песок, мыло, тряпки — носился, как олень, осаждаемый комарами. На посуду ушло полдня.
После обеда Ксандра завела стирку. В поисках самой чистой воды и удобных подходов к ней она перепробовала несколько озерков из семьи Веселых. Потом сушила и гладила выстиранное. На четвертый день мылась сама. Это, простое дело на Волге, здесь растянулось в очень длинное и огорчительное. Мылась в тупе из маленького тазика, который сунула в багаж Катерина Павловна против воли Ксандры и в который можно было ступить только одной ногой, для второй уже не было места.
После мытья еще стирала и ходила с выстиранным на озера. К ней зашел Колян. Он жил в другой тупе, у Максима; у него были свои дела, но большую часть времени проводил около Ксандры — когда помогал, когда мешал.
— У-уф-ф! — Ксандра, усталая, но счастливая, села на скамейку, сделанную некогда отцом, еще раз оглядела тупу. — Кажется, убралась. Больше не будет такой грязи, не допущу.
Бедная, бедная! Она совсем не догадывалась, что проделанная уборка — только начало огромной, долгой, которая ляжет на ее плечи.
— Знаешь, что говорят про тебя в поселке? — спросил Колян.
— Откуда знать, кроме тебя да Максима, ни с кем еще не перемолвилась. Сам видел, что делала.
— Слушай!..
То откровенно, то скрытно женщины из поселка все эти дни внимательно следили за Ксандрой и судачили:
— Моет и моет. Вот чистотка. Не видано, не слыхано было такой. Она и воду моет. Да еще с мылом.
— Врешь?
— Сама видела.
— Да, да. Вымыла ручей, теперь взялась полоскать озеро. Моет все подряд. Говорит: «Управлюсь с озерами — поеду к морю. Его тоже запустили до невозможности, надо промыть». Знать, немножко больная, безумная: разве перемоешь всю воду, вон ее сколько.
Ксандре понравилось:
— Хорошо говорят. Ты, Колянчик, не спорь с ними, ничего не втолковывай. Пусть говорят что вздумается. Я хочу знать настоящую, неиспорченную правду. — Затем позвала: — Пройдемся по поселку; мне пора и людей поглядеть и самой показаться.
Шли, не пропуская ни одной тупы, где были жители. Ксандра спрашивала, сколько их, какого возраста, грамотны ли.
— Зачем спрашиваешь? — в свою очередь, вместо ответа, спрашивали ее.
— Я приехала учить вас грамоте. Согласны, будете ходить в школу?
Старые и пожилые отказывались:
— Нам скоро умирать. А земля принимает всех одинаково.
Но по тону и выражению лиц было видно, что некоторые отказываются не всерьёз, а так, как в гостях от угощения; чтобы сильней уговаривали.
Молодежь и не отказывалась:
— Надо бы поучиться, надо… — И не торопилась соглашаться: — А кто будет пасти оленей, промышлять зверя, рыбу?
Ребятишек отпускали охотно. Постройка железной дороги, гражданская война, партизанщина и вызванные этим разлуки и нужда в переписке показали, что грамота — не пустая затея от безделья, а большое облегчение жизни. Сколько раз бывало: получат письмо от красноармейца и везут читать за сто верст на железную дорогу.
Но все гораздо больше интересовались не ученьем, а леченьем.
— Умеешь? Можешь? — донимали Ксандру. — Отец-то хорошо лечил. — И, не ожидая, что скажет она, обнажали язвы, открывали рты, подносили больных младенцев.
