Чувствую себя влюбленным придурком, впервые купившим девушке дешевый букет жухлых гвоздик.
Я так и не придумываю никакой железный аргумент, чтобы заставить Вишню остаться. А самое мерзкое, что понимаю: я бы не остался. Нет ни одной логической причины, по которой Ксюша может ко мне вернуться, а уповать на причины эмоциональные я не привык. Любовь… любовь, как правило, умеет стремительно превращаться в ненависть. Еще несколько месяцев назад ты любил человека, а сейчас он вытаскивает из тебя душу жестокими поступками, не оставляя от любви ни единого камешка. Или казалось, ненависть была абсолютной и всепоглощающей, но вот ты сидишь и смотришь в экран ноута, где дочь гуляет с мамой на площадке перед домом и хочется позвонить и заставить глупую Вишню надеть шапку, хоть снежинки и безумно красиво лежат на ярких волосах.
Наверное, я не сплю на протяжении всей командировки. Пытаюсь отключиться, но это скорее дремота, прерывистая, нетерпеливая. Хочу вернуться, ощущение грядущей бури не покидает меня. Наверное, это потому что такие вещи как спокойная счастливая жизнь мне в принципе не доступны. Не предусмотрены в программе. И каждый раз, когда кажется, что есть хоть малейший шанс на свет в конце тоннеля, обязательно случается какое-нибудь дерьмо.
Я успеваю прилететь утром, собрать все пробки по дороге к дому и вынести мозги помощнику просто от безысходности и невозможности сбежать из машины посреди трассы. Новогодние праздники превратили город в филиал ада, снегоуборочная техника едва справляется с основными дорогами, а во дворы без бульдозера вообще лучше не соваться.
Загоняю машину в гараж, гадая, проснулись ли Маша с Ксюшей, на всякий случай тихо открываю дверь и стряхиваю с волос не успевший растаять снег.
Из-за угла выглядывает настороженная Ксюха.
— Ой! Это ты? А я думала, ты приедешь ночью.
— Вылетел пораньше. Хотя, учитывая пробки, вероятность явиться только к ночи, была нешуточная. Что вы тут делаете?
— Тирамису едим, — как-то немного по-детски, будто смущаясь, признается Вишня.
Прячет за спину креманку с ложкой, а щеки заливаются румянцем. Это, конечно, не из-за сладкого, и внутри все переворачивается. Может, она и не ждала меня с нетерпением, но совершенно точно не так равнодушна, как говорит. Шансы, шансы, шансы… их можно подсчитывать бесконечно, но стоит только на нее посмотреть — и хочется зубами держаться даже за самый крошечный шанс, почти невидимый.
— Ну-ка, дай мне.
Ксюха щедро зачерпывает ложкой сливочный крем и пропитанный ликером бисквит — и я с удовольствием ем из ее рук, размышляя, как бы так подобраться к жертве и поцеловать, а может и склонить к чему-нибудь более рейтинговому, но тут с криком «Па-а-а-апа-а-а!» выбегает Машка.
— Папа приехал!
Вот ради таких моментов я еще жив. Папа приехал — и она радуется, не думая ни о том, что папа скотина, ни о том, что мама может из-за него уйти. Просто радуется, виснет на шее, не обращая внимания на то, что я холодный и взахлеб рассказывает, какие мультики они с мамой смотрели, как ездили на елку, как играли в саду и как охранники дружно залили для нее горку прямо на заднем дворе.
— А велосипед-то понравился?
Ксюха делает большие глаза и прижимает к моим губам теплую ладошку.
— Молчи! Она только о нем забыла! Я чудом спасла твою гостиную, потому что каждый раз, как я отходила в душ или в другие стратегические места, Машка пыталась кататься на нем по гостиной!
Похоже, чудом спаслись елка и камин, а вот в сохранности пары ваз я не уверен. С каждым годом в Машке все сильнее проявляется характер, причем неясно, то ли мой, то ли Ксюхин, то ли это такой сплав наших качеств, не всегда самых лучших. И хоть наблюдать за этим интересно, я несколько боюсь переходного возраста. Чувствую, Машка задаст нам жару.
А сейчас она зевает и почти засыпает, пока я несу ее в гостиную.
— Похоже, кто-то не доспал положенное?
Ксюша улыбается.
— Виктор чистил снег под окнами и разбудил. Я говорила, что она скоро захочет, но ребенок настоял вставать. Машунь, хочешь, тебя папа спатеньки положит?
— Хочу, — сонно вздыхает дочь.
И по этому я тоже скучал. Укладывать ребенка, рассказывать ей сказку. Я привез для Маши куклу, но отдать ее забываю, а потом, когда дочь засыпает, уже поздно. Значит, будет ждать сюрприз, когда проснется. А у меня есть пара часов.
Возвращаясь к себе, заглядываю в спальню, некогда бывшую нашей. Почему Ксюха выбрала именно ее? Я велел приготовить постель в гостевой, но этой девчонке словно не хватало боли, она не просто вернулась в знакомые стены, но и спала там, где по пальцам можно было перечесть счастливые воспоминания. Сейчас она собирает вещи в большую сумку, и я чувствую горький привкус разочарования.
— Собираешься?
Она подскакивает, будто не ожидала, что я появлюсь. И смотрит как-то настороженно.
— Да, я… надо посмотреть, не сгорела ли квартира от шального фейерверка. И вообще… работы много.
— Или убегаешь?
Убегает, это видно, боится остаться со мной наедине, поэтому сбегает тихонько, пока Машка спит, в надежде, что я не замечу. Как будто всерьез верит, что я сейчас просто лягу спать и забуду о ней, о том, что она в доме.
— Не хочешь остаться…
С трудом заставляю себя закончить фразу:
— На пару дней? Съездить в Суздаль, сходить со мной на свидание.
— Нет. — Голос звучит глухо. — Извини, мне пора. Тебе надо отдыхать.
Вишня протискивается мимо меня в коридор, и уже даже не играет — несется по лестнице, как будто ее преследуют волки. Хватает с вешалки шубу, копается в шкафу в поисках сапог. Я неспешно выхожу за ней следом и останавливаюсь, не пытаясь подобрать слов.
Что сказать девушке, которая не хочет остаться? Которую пугает сама мысль быть рядом со мной? Которая готова раствориться во мне без остатка, когда мы занимаемся любовью, и одновременно отгородиться высоким забором, когда просто говорим или смотрим друг на друга.
— Ты правда так уйдешь? Пока Машка спит? Она проснется, спросит о тебе, а я буду должен сказать, что ты ушла?
— Ты не можешь упрекать меня в том, что я хочу уйти.
— Я не упрекаю. Я спрашиваю.
— Я не хочу.
Избегает смотреть на меня, говорит тихо, отворачиваясь и пряча лицо в пышном вороте шубы. Жалко ее, я, наверное, впервые ощущаю это не по отношению к ребенку или кому-то, кого уже нет в живых. Жалко и непонятно, как сделать так, чтобы было легче. Уйдет она — сдохну я, остановлю — будет хреново ей. И так, и так проиграет Маша.
— Ты можешь занять свободную комнату. Любую.
— У меня есть квартира, Вов.
— Тебе там не одиноко?
— Тебе-то какая разница?
Подхожу ближе и успех уже то, что она не отшатывается, хоть все еще избегает на меня смотреть. Только замерла, оцепенела, и почему-то кажется, что страх в ней сейчас сильнее всех прочих. Даже того, когда на несколько минут ей показалось, что я привел друзей с ней поразвлечься. Сильнее любых.
— Я хочу, чтобы ты вернулась. Не сейчас, может… потом как-нибудь. Когда перестанешь меня бояться.
Осторожно протягиваю руки, чтобы притянуть Вишню к себе и слышу тихий стон, жалобный, отчаянный. Она еще качает головой, пытается что-то говорить, но уже в моих руках, уже прижимается и вряд ли сама это осознает, а я вдыхаю проклятый вишневый запах, касаюсь губами мягких волос и, словно блуждая по тонкому, уже похрустывющему, льду, прикидываю следующий шаг. Чтобы не рухнуть в ледяную воду и не биться о мгновенно схватившуюся воду над головой.
Только, как всегда, забываю о непредвиденных обстоятельствах.
— Ма-ма-а-а-а, не уходи-и-и!
Машка ревет и цепляется в Ксюхину ногу. Становится той самой последней каплей, слезы ребенка выдержать почти невозможно, особенно когда она вот так просит остаться. Босая, на холодном полу, вскочившая из постели. Невесть как почувствовала, что Ксюха уходит и примчалась держать маленькое ребенковое счастье: маму и папу в одном новогоднем доме.
