Я его совсем не знаю. Но не могу не хотеть и сопротивляться медленным манящим ласкам. И мне холодно без платья, а когда тело изучают горячие руки, становится теплее. Я могу, наверное, дать ему очень много, порой мне кажется, от невозможности коснуться его, хочется выть в голос, но не готова снова предложить сердце на ладони. Хватит ему тела, которое совсем не слушается.
Наконец-то могу изучить татуировку вблизи. Не потому что раньше не видела, просто никогда не хватало моральных сил и времени. А сейчас задумчиво веду пальцем по замысловатым узорам. Должно быть, делать ее было больно. Я тоже когда-то просила, что пусть лучше будет больно физически, чем так. Забавно, но вариант татуировки не пришел в голову.
Мы целуемся бесконечно долго, как ненормальные, как будто сейчас придется расстаться навсегда и хочется оставить в памяти как можно больше прикосновений. От них тело пронзает разрядами тока, выгибает дугой, я задыхаюсь, ногтями впиваясь в обнаженные плечи бывшего мужа.
Слышу звон пряжки ремня, шорох обертки презерватива, но все, о чем могу думать — изнывающая без прикосновений кожа. И мне хочется рычать от досады! Потому что я должна быть Снежной Королевой, холодной и бесстрастной, я не имею права плавиться в его руках, не могу ждать, когда губы снова накроют мои, когда станет общим дыхание.
Сердце бьется в безумном ритме, возбуждение накатывает волнами, такими сильными, что от болезненных спазмов, когда все тело скручивает в калачик, остается тонкая ниточка.
Я вскрикиваю, чувствуя осторожное проникновение, закрываю глаза — и оказываюсь во власти совершенно других ощущений. Спиной чувствую жесткий ворс ковра. Стальные мышцы под ладонями. Губы на шее, в особенно чувствительном местечке, которое Никольский, к моему удивлению, запомнил. И медленные, дразнящие движения пальцев, играющих с соском.
Мне хочется попросить его остановиться, дать мне передышку, потому что я не способна выдержать такую смену эмоций, такую волну возбуждения, но это пытка. Планомерное и решительное подведение меня к черте, за которой космос. В него страшно окунуться, как в бассейн с ледяной водой.
И когда я подаюсь навстречу, почти готовая умолять не бросать меня в этом взрыве, бывший выдыхает мне в губы короткое и безумное:
— Вернись ко мне…
Мне не хватает воздуха. И сил. И я одновременно чувствую, как все внутри сжимается от брошенной в момент, когда все существо подчинено сексу, фразы. В первые месяцы после начала бракоразводного процесса я отдала бы все за то, чтобы ее услышать, а сейчас готова предложить весь мир за то, чтобы забыть. Но такая роскошь мне не доступна. Мне хочется спрятаться от всего мира, забыть о потревоженных воспоминаниях, но по странной иронии единственный человек, который сейчас может меня защитить — вот он, совершенно серьезен, смотрит так, что душу в клочья и горло болит от подступивших слез.
Поэтому я поступаю очень глупо, но у меня вся жизнь — череда таких глупостей, благодаря которым я, наверное, имею больше, чем теряю.
Я прячу лицо, прижимаюсь к Никольскому, наверняка причиняя ему боль ногтями, но желание оказаться как можно ближе, слишком сильное. Он все еще внутри меня, это безумно ярко, остро и чувственно.
— Нет… — тихо говорю я, потом для верности мотаю головой и чувствую на щеках все же пролившиеся слезы. — Нет… не надо… так нельзя, Вов, так нельзя… не заставляй меня, не делай вид, что любишь. Я не могу, я больше не смогу, я очень, очень сильно устала.
— Я знаю. Посмотри на меня… Ксюш…
Но я не хочу видеть сейчас его глаза. Потому что если увижу, то вспомню не только за что любила, но и за что люблю до сих пор. Вопреки его желанию, вопреки сотворенному, просто люблю и кажется, что это часть меня, что проклятое чувство родилось рядом со мной и умрет только с последним вздохом.
Мне хочется, чтобы это было не так. Но на самом деле я уже давно не надеюсь. Он и Машка — как два кусочка одного сердца, разбей один — и второй будет с острыми краями.
— Ксюшка-а-а… — Голос хриплый и тихий. — Посмотри на меня, ну, посмотри… я без тебя сдохну.
— Да сдохни ты уже! — Я бью его кулаком по плечу, а потом обнимаю за шею и чувствую, как сильно бьется сердце, только неясно, мое или его. — И прекрати меня мучить!
Пугаюсь собственных слов. Не думала, что однажды скажу нечто подобное. Это не я, это какая-то совершенно другая Ксюша. Очень похожая на отца.
— Прости… — шепчу. — Прости, я так не могу. Вспомни, как ты потерял Дашу, или… сына. Вспомни, как было больно. Ты бы согласился добровольно допустить хоть малейшую вероятность повторения такого? Поверил бы?
— Тебе хорошо со мной?
— Да. Ты ведь сам знаешь.
— Закрой глаза.
Я чувствую, как волны наслаждения уносят меня очень далеко от необходимости сопротивляться и действовать. Тело плавится под медленными дразнящими поцелуями, каждая клеточка изнывает в жажде большего. Мощными, резкими движениями он входит в меня, подталкивает к краю.
С которого я срываюсь. Как во сне, падаю в пропасть, у которой не видно дна. До крови прикусываю губу, выгибаясь, ищу руку Володи, не открывая глаз — и пальцы переплетаются в удивительно трогательном жесте поддержки.
Я не одна. В это так просто поверить.
Чувствую горячее дыхание у самого уха.
— Я очень хочу, чтобы вы меня любили. По-настоящему. Я не знаю, как это. Не помню… тебя никто не обидит, я обещаю. Ни тебя, ни Машку. Вы единственное, ради чего я еще дышу. Чтобы слышать Машкин голос и видеть, как ты улыбаешься солнцу. Не проси меня отпустить… Вишня, я сделаю все, чтобы тебя вернуть, я не могу, мне хреново, ты не представляешь, ты как наркотик. Я знаю, что ты не вернешься, но я должен попытаться.
Слова бьют сильнее, чем любые, даже самые приятные или наоборот, болезненные, прикосновения. Они доносятся сквозь пелену наслаждения, остаются в памяти но осознаются очень смутно. Я настолько не могу поверить в то, что слышу их от Никольского, что не могу ничего толком ответить. Да и не знаю, что на это отвечать.
Потому что я тоже хочу, чтобы меня любили. По-настоящему. И я тоже не знаю, как это: быть единственной, быть желанной. Чтобы муж спешил с работы ко мне и ребенку, чтобы с удовольствием проводил со мной вечера и ночи, чтобы смотрел, как я улыбаюсь и слушал, когда говорю. Чтобы любил меня в каждом мельчайшем проявлении заботы и в дочери. В Машке — нашей общей вселенной, которая не дает нам обоим распасться на куски.
Спина горит, поясница ноет. Я долго стою в душе, смывая с тела чужой запах, усталость и приятную расслабленность. На самом деле у меня немного дрожат руки, а еще сердце никак не может успокоиться. И в голове по кругу звучит дурацкое «вернись, вернись».
Когда выхожу из ванной, Вовы в комнате нет. Со смесью облегчения и разочарования я забираюсь под одеяло, потягиваюсь и сладко зеваю. Он, конечно, возвращается, с новой тарелкой еды, но я уже не способна воспринимать окружающую действительность.
— Не спи. Скоро Новый год. Ты не веришь в приметы о том, что как встретишь Новый год, так его и проведешь? Как ты хочешь встретить? Сонной и голодной? Или…
Его рука скользит под одеяло, по моей ноге — и я снова вспыхиваю, впрочем, тут же прячась от горячих дразнящих касаний.
— Понятно, — усмехается Никольский. — Шампанское хочешь?
— Хочу, — вздыхаю я. — Но не хочу вставать.
— Как хорошо, что я предусмотрел такой вариант.
Он протягивает мне глубокий бокал со вставленной в него трубочкой. Можно пить даже лежа и, по ощущениям, так пузырьки еще сильнее бьют в голову. Я почти засыпаю, у меня едва открыты глаза, а в голове совершенный туман. Каким-то краешком сознания я слышу салюты в отдалении, но сил на то, чтобы подняться и праздновать, уже нет. Даже сил сопротивляться, когда Вова ложится рядом и, как плюшевого мишку, притягивает меня к себе, не остается.
Тем более что в его руках удивительно тепло, спокойно и приятно. И дыхание греет затылок, а саднящая спина успокаивается от прикосновения прохладной после душа кожи.
