вон. Позже я, однако, совершил ошибку в том виде, что «швырнул» это справку об отсутствии заболеваний «в лицо» Хоуп во время одного из все более разгоряченных и тревожных споров (часто происходивших по завтраку следующего утра) в связи с так называемой проблемой «храпа», вслед за чем Хоуп воспользовалась моим нежеланием рассказать ей о направлении к «УГН» в качестве свидетельства, что я «…знал, что храп был по правде», и что я втайне переживал в этой связи, и что не побеспокоился сообщить ей об обследовании загодя, так как боялся, что диагноз специалиста определит что-то неладное в «заднем» нёбе или носовых проходах и что мне придется открыто признать, что «храп был по правде» и что все мои обвинения, что она спала и просто видела сон, что я храплю, лишь не более чем просто своекорыстные «отрицание» и «проекция» проблемы на «жертву» (где под жертвой, конечно, понималась она сама). Эти короткие, ожесточенные споры – которые находили волнами или роями в месяцы зимы и начала весны и наиболее чаще всего происходили или жарко «извергались» за семейным завтраком, растопленные бессонной ночью и нервозностью из-за предстоящих требований наступающего дня при недостаточном сне, и часто были такими жестокими и тревожными, что затем я видел последующую дорогу и первые несколько часов работы в какой-то эмоциональной дымке, мысленно «переигрывая» спор и придумывая новые способы представить или переформулировать свидетельства или подловить Хоуп на логическом противоречии, иногда даже прерывая работу и набрасывая эти идеи или резкие опровержения для возможного будущего применения на полях профессионального еже-дневника, – ужасали внезапной горячностью и скоростью, с которой росли в интенсивности и «злопыхательстве», а также тем, как иссушенное, темное, узкое, все более изнуренное лицо Хоуп за столом в нашем кухонном уголке иногда казалось мне почти неузнаваемым, перекошенным, искаженным и даже несколько отталкивающим в своем гневе и каменном подозрении; и, со своей стороны, я должен признаться, что по меньшей мере раз или другой ощущал настоящий порыв в исступлении ударить или толкнуть ее или опрокинуть комод или стол в кухонном уголке, до того я становился «вне себя» от иррационального исступления в связи со странным, каменным, ожесточенным и иррациональным упрямством, с каким она наотрез отказывалась рассмотреть – даже признать самую возможность, – вопреки всем выдвигаемым мной весомым возражениям, опровержениям, взвешенным аргументам, веским доказательствам, фактам и ссылкам на прецеденты (в продолжение течения нашего брака уже разыгрывались конфликты, когда Хоуп была в высшей степени убеждена в справедливости своей позиции, но была вынуждена уступить перед лицом последующих доказательств, что в действительности ошибалась, и затем извиниться), – что это я бодрствовал, а она – «хотя бы гипотетически» – спала и что проблема с «храпом» в реальной действительности – «[ее] проблема», и действительно реальным ее решением было «обратиться к врачу [любого толка, возможно из психиатрической области]». Мои руки, когда я заводил автомобиль, иногда буквально дрожали или тряслись от фрустрации и переутомления, обусловленных дезориентацией, также наряду с часто посещавшей меня быстрой, аритмичной последовательностью быстрых, нечетких и незваных «кадров» или галлюцинаторных искажений перед «мысленным взором», пока я предпринимал путь на север по Гарден-Стейт-Парквей. (В самом разгоряченном и тревожном из этих споров я употребил обследование «Ухо-Горло-Носа» только в роли свидетельства, что хотя бы я, в отличие от Хоуп, готов принять во внимание хотя бы саму возможность, что в чем-то ошибаюсь и на самом деле могу действительно в чем-то «храпеть», и любой рабочий компромисс или решение будут невозможны, пока в нашей готовности уступить не будет хотя бы малейшей обоюдности вопреки показаниям органов чувств – хотя бы «теоретической возможности», что мы можем ошибаться в том, кто именно спит, видит сны иили «храпит», а кто нет).
Также к этому моменту времени наша рутинная (или «ритуальная») подготовка к отходу ко сну в спальне тоже часто становилась почти неописуемо напряженной и неприятной. Хоуп часто ни обращала на меня внимания, ни говорила со мной, а когда со своей стороны комнаты я «ловил ее взгляд», тогда как она выходила из платяного чулана или ванной или накладывала эмолент перед зеркалом с подсветкой на бежевом эмалевом «туалетном» ансамбле, ее выражение часто словно принадлежало человеку, смеряющему взглядом неугодного незнакомца. (Также мне это выражение хорошо знакомо по отчиму и сводным сестрам Хоуп – Мередит и Денис [или, в случае близкого знакомства, «Донни»], – с тех пор как я впервые столкнулся с ним при первом или начальном знакомстве с ее семьей, имевшем место на ужине в большом, викторианском доме доктора Сайпа и его жены в исторической области Западного Ньюарка под названием «Четвертый район», когда в двух отдельных моментах «Отец» ставил передо мной какие-либо вопросы личного или биографического содержания и затем в ходе моей попытки держать ответ пресекал, дабы публично указать, что его терпение не безгранично или что ему бы хотелось, чтобы я «Не ходил вокруг-да-около» в более упрощенной или, видимо, время-сберегающей манере). Часто ко времени, когда свет спален теперь потухает, мое состояние оставалось таким расшатанным и напряженным, что любая возможная перспектива заснуть в не столь отдаленном будущем испарялась без следа наперекор тому, что часто я теперь был так изможден, что меня буквально трясло, а мое зрение, как было выше упомянуто, регулярно впадало в различные состояния преувеличенного фокуса, глубины и абстрактного потока или «ретруссажа» – например, как некогда свежее, симпатичное и невинное лицо Одри Боген словно тряслось или содрогалось на грани взрыва на абстрактные осколки, когда она подносила доктору Сайпу пепельницу, исполненную из тяжелого, черного стекла, на чьем дне красовались ярко-красный геральдический символ и латинский девиз «Раританского клуба» – «Resurgam!»[42]
А также, конечно, факт, что абсурдная эфемерность, тривиальность и очевидное перенаправление или проекция всего конфликта с «храпом» – о чем словно промеж меня с Хоуп действительно догадывался и абсурдностью и нерелевантностью чего был фрустрирован только я, – делали положение лишь хуже. Сам я просто не мог поверить, что мои с Хоуп отношения в этот критический момент «Пустого гнезда» нашего брака могут запнуться о столь тривиальную проблему, какая даже в куда менее счастливых или жизнеспособных союзах должна по большей части разрешаться или «вырабатывать ресурс» довольно рано. Ведь конфликты, затрагивающие, к примеру, различные коммуникативные «стили» партнеров, количество времени вместе в противопоставлении проведенному физически раздельно, разделение обязанностей в занятиях по дому и тому подобному, взаимосовместимость «стилей» и правил сна, – просто бытовой компромисс жизни со второй половиной, что, конечно, известно почти любому человеку житейского опыта. Я же несколько недель или даже месяцев не мог заставить себя поднять вопрос конфликта
