— Очень он по песику своему скучает, а посылать за ним не хочет.
— И не нужно. Если сержант обещал, что вернет…
— Завтра обещался.
— …значит, принесет. Да, сейчас только вспомнил. Он ведь просил вам передать кое-что.
— Мне?
— Передай, мол, ей, что Репейка-то заговорил. Из шести подозрительных на двоих указал. Они и есть те грабители. Уже признались.
— Вот дурень! — засмеялась молодая женщина.
— Видел я, Анна, в жизни своей и дурней, да этот не таков. Я бы сказал даже, что он на редкость умный человек, но не скажу, потому что умный человек ab ovo[3] редкость.
Анна не знала, что такое ab ovo, и потому чуть-чуть покраснела. Бог его ведает, не слишком ли крепкое словцо всадил доктор, ведь он и по-венгерски выражался напрямик, своими именами называя все органы, явления, действия и материалы, встречавшиеся в его врачебной практике. Но за то его и любили — пожалуй, именно за это любили особенно, — что в спертом стонущем воздухе комнаты больного его здоровая грубость звучала обещанием грядущих радостных дней.
Предсказания его, однако, как правило, сбывались, и Анна даже подивилась, когда на другой день к вечеру в калитке показался сержант. Сержант — а рядом с ним Репейка.
На шее щенка был новый ошейник и медаль за отличную службу в деле государственной важности.
Старый мастер сидел на пороге, и глаза его затуманились, когда щенок подбежал к нему, лег и положил голову на ногу.
— Я пришел, — проскулил он, — мы пришли. Голова у меня уже не болит.
— Репейка…
Щенок вскарабкался лапами на колено старика.
— И есть мне давали… а вот этот человек не позволил мне покусать их…
— Репейка, наконец-то ты здесь!
— Ой, как же я счастлив, — тявкнул щенок, — и Аннуш здесь, нет ли чего-нибудь перекусить, Аннуш?
— И посмотрел на нее так, словно ждал ответа.
— Ну, разве не умеет он говорить? — спросил милиционер. — Разве вы не видите, он же говорит вам что-то!
Аннуш погладила щенка по голове.
— Уй-уй! — вякнул щенок. — Уй-уй-уй… там еще больно…
— Присаживайся, Йошка. Аннуш, гость у нас…
Анна вышла на кухню, а Репейка тоскливо поглядел ей вслед, потом перевел глаза на старого мастера.
— Как думаете, дядя Гашпар, о чем спрашивает сейчас собачка?
— Да ни о чем.
— Как ни о чем! Репейка спрашивает, можно ли ему выбежать за Анной на кухню.
При слове «Анна» Репейка радостно завилял хвостом.
— Верно ли, песик, что сержант говорит? — погладил старик Репейку. — Верно? Ну, тогда беги к Анне, — показал он на дверь, и Репейка, благодарно тявкнув, вылетел на кухню.
— Ну?
— Может, ты и прав, ведь я тоже, бывало, слышал, если какой-нибудь инструмент жаловаться начнет… мол, отточи меня, поставь новую рукоятку, маслом смажь или еще что…
— Оно и не удивительно. Инструмент мучился, а вы, дядя Гашпар, понимали его… Ведь он становился вроде как бесполезным, хотя мог бы приносить пользу, ну а вопрос и ответ у человека в мыслях рождаются. Но без инструмента не родились бы. Да туманное это дело…
Возможно, сержант и погрузился бы в этот туман, но вошла Аннуш, а рядом с ней бежал Репейка, веселый, словно не его ударили по голове несколько дней назад.
— Она несет уже, несет! — тявкал он, так как на подносе рядом с бутылкой вина красовалась ветчина в обрамлении колбасных кружочков.
Все это вместе, по суждению Репейки, приятно сочетало суровый реализм с самой возвышенной поэзией, действительность с грезой, ибо проглотить вот такой несравненный кусочек ветчины — это действительность, но то, что ощущает при этом собака (будь то пастушеская, сторожевая, цирковая или охотничья), — это уже чистая поэзия.
— И мне, и мне! — залаял, глотая слюну, Репейка, так как вновь пробудившийся аппетит начисто вымел из здорового желудка даже самое воспоминание об обеде.
— Дай уж ему что-нибудь, дочка… а ты посиди здесь, Репейка!
Репейка смотрел женщине вслед совсем так же, как Амбруш смотрел с телеги на Эсти, только еще более неотступно, но от хозяина не отошел. Когда же в его миске звякнули кости, весь затрясся от вожделения. Он встал лапами на сапог хозяина, но смотрел на миску.
— Можно мне туда?
— Похоже, милиционер-то не обкормил тебя… Ступай, Репейка, поешь!
Репейка бросился к своей миске так, словно опасался, что еще один миг и она, расправив крылья, улетит, хотя у мисок такое не в обычае.
— А ты, Йошка, принимайся за дело, у меня что-то нет аппетита, да и доктор запретил мясо есть.
Сержант вынул складной нож и, как только начал есть, сразу стало видно, что под синим мундиром и сейчас еще живет пастух, который режет хлеб, отрезает мясо, не манерничая, ловко, разумно, ест так смачно, что на него приятно смотреть и даже у человека с больным желудком просыпается аппетит.
Нож не крошил хлеб и не кромсал мясо. Он отрезал кусок как раз такой, какой нужно, не меньше и не больше, и было похоже, будто это лезвие делало ветчину лакомством еще до того, как она попадала на мельницу здоровых зубов.
Бывший пастух, сержант не пожирал жадно пищу, но и не баловался крохотными кусочками. Он ел молча, и это молчание превращало его трапезу в обряд, совсем как там, в мире полей и трав, где пища всегда есть подлинная радость, частица извечного праздника жизни.
Он с удовольствием осушил стакан вина, кивнув Анне и старому мастеру, и в этом коротком кивке было и уважение, и благодарность за уважение, проявленное к нему.
Это не было данью вежливости, чем-то внешним, ибо относилось не только к человеку, но и к самой пище, с которой следует обращаться почтительно и никогда не забывать, что пища это не воздух, имеющийся всегда, а нечто такое, ради чего нужно потрудиться, неизменно помня о том, что было бы, если бы ее не было.
— Возьмите еще, Йошка… ведь ничего и не поели совсем, — потчевала Анна, но сержант уже защелкнул свой нож.
— Очень вкусно было, поел с удовольствием, но и довольно с меня.
Эти слова тоже звучали не цитатой из книги о хорошем тоне — было ясно, что гость был сыт и в высшей степени удовлетворен. Выше подняться уже нельзя, вниз спускаться не хочется.
А Репейка, еще раз старательно вылизав миску, подошел к столу.
— Это было великолепно! Особенно кость от окорока… впрочем, если вдруг… может найдется что-нибудь еще?
— Лайош уплетает в три раза больше… да вон и Репейка словно бы еще поел.
— У Лайоша все в работу уйдет, Репейка выбегается, да и растет он. Я же много сижу, расти тоже вроде бы перестал…
— Жениться вам пора! — прорвался у Анны извечный инстинкт сватовства.
