— Жениться вам пора! — прорвался у Анны извечный инстинкт сватовства.
— Оставь ты Йошку в покое, — вмешался старый мастер, защищая мужскую свободу, безо всякого впрочем злого умысла и мудро сознавая, что когда придет время, молодой человек все равно рухнет в ту счастливую пропасть, откуда его не выволочь и шести волам.
— Ну, признались эти мерзавцы?
— Один сразу же… второй с трудом, но Репейку просто держать приходилось, чтобы не порвал их. На других он и ухом не вел.
Анна наградила за это Репейку кружком колбасы, — колбасной медалью, носить которую положено исключительно внутри.
— Ну, теперь ты поел достаточно, ступай погуляй, — широким движением показала Анна на двор, словно отсылала играть мешавшегося под ногами ребенка.
Репейка понял, но счел, что настолько Анна все же не вправе им командовать. Он посмотрел на старого мастера.
— Я люблю этого человека в юбке, но отсылать меня она не имеет права.
И подчеркнуто стал у ног хозяина.
— Ну, видели вы этакую бесстыжую собачонку! — возмутилась Анна. — А еду от меня, так это он принимает… Пошел отсюда! — крикнула она и сердито топнула ногой.
Репейка сразу окаменел и заворчал.
— Но-но, советую со мной поосторожнее, — предупредил он Аннуш, так как почуял злость в воздухе и знал, что это уже не игра. — Нас тут двое, правда? — оглянулся он на старого мастера.
— Ступай, ступай, Репейка, — погладил его Ихарош, — с женщинами лучше не связываться. Ступай, — показал он на двор, — погляди, чтоб не забрели в огород соседские куры…
— Вот это другое дело! — Репейка потянулся и, сторонясь Анны, побежал в огород.
— Только вас и слушается, отец, — подобрев, сказала Анна даже с некоторой гордостью.
Сержант задумчиво смотрел собаке вслед.
— За сколько бы вы его продали, дядя Гашпар?
Старик улыбнулся.
— Глупый вопрос я задал, — махнул рукой сержант, — сам понимаю… но, думаю, все-таки спрошу. Кто такую собаку продает, того и поколотить не грех, а не то в сумасшедший дом запереть.
— А все же, сколько бы вы за него дали? — полюбопытствовала Анна, потому что деньги-то все же деньги, но старый Гашпар только мрачно отмахнулся, а сержант угадал за вопросом женскую алчность.
— Теперь-то нисколько, — сказал он, — ведь этого пса пришлось бы на привязи держать, чтоб назад не сбежал. А когда так, то уж он ничего и не стоит.
Над столом воцарилась тишина, только мухи жужжали над остатками еды, что, к счастью, отвлекло мысли Анны. Она встала, собрала тарелки.
— Если гость не ест, и мухам пировать нечего, — сказала она и, оставив на столе только вино, скрылась на кухне. Но, опустив поднос на кухонный стол, отошла не сразу, как будто от тарелок ожидала ответа: «И сколько ж он дал бы, этот бывший пастух?»
Тарелки молчали, неподвижные и белые.
А сержант в комнате придвинулся к старику.
— Я бы пять сотен дал за него… а может, и побольше…
— Знаю, — кивнул старый мастер, — но Аннуш не поняла бы… Считала бы, что я выкинул пятьсот форинтов.
— Поэтому я и не сказал, — кивнул сержант. — … А потом вот что было интересно, — повысив голос, проговорил он, потому что Анна прислушивалась изо всех сил и, уловив шепот, тотчас выросла в дверях, первые шаги пробежав на цыпочках: вдруг да ухватит что-нибудь.
Но у сержанта был хороший слух…
— … вот что было интересно, на одного из них он рычал все время, пока велся протокол допроса, второго же ненавидел только до тех пор, пока он не заплакал.
— Заплакал? — растерянно спросил Ихарош.
— И еще как! В голос ревел, с охами да причитаниями, уж так от этого муторно было… Вот ведь штука: женщина плачет, ну что ж, плачет так плачет… но мужчина… Правда, тут я виноват: сказал ему, что дядя Гашпар умер… Испугать хотел.
— Чего ж тогда ему не плакать! — глухо сказала Анна.
— Он не тогда заплакал, а только когда я сказал, что — не умер.
На порожке стало очень тихо, как будто, шаркая, прошел мимо, куда-то к закату, заплаканный, ни за что загубивший свою жизнь старик. Не слышно стало ни воркования горлицы на сухой ветке липы, ни жужжания мух — ничто не пробивалось сквозь роящиеся мысли. Все трое сидели молча, покуда женщина не шевельнулась, поднеся руку к глазам:
— Бедолага он, бедолага, — прошептала она.
И тут опять заворковала горлица, а Репейка бросился к воротам, заливаясь радостным лаем.
— Лайош идет, Лайош, Лайош! — сообщил он людям на бегу. — Лайош есть хочет… мы поедим, поедим, правда, Лайош!
Но, как ни шумел Репейка, Лайош тоже не отстал от него.
— Репейка! — громыхнул кузнец. — Ты уже дома?… Йошка! — завопил он во всю мочь, так что горлица на верхушке дерева тревожно замигала глазом, хотя и хорошо знала этот голос.
— Аннушка, почему ты не угощаешь Йошку?… я голоден, как волк…
— И я, и я, — прыгал вокруг кузнеца Репейка, вполне уяснив себе значение фразы «я голоден» и симпатичный характер Лайоша. Чувствуя однако, что без старого хозяина ничему не бывать, он прекратил ликование вокруг Лайоша и сел рядом с Ихарошем, хотя посматривал на Анну. Аннуш начала уже понимать этот взгляд.
— Можешь теперь смотреть на меня, сколько хочешь. Если ты меня не слушаешься, так и я тебя слушать не буду.
— Выходит, он все-таки говорит? — улыбнулся сержант. — Глазами говорит. Вот скажите ему, что не получит ничего.
— Нету! — воскликнула Анна. — Ни кусочка нет. Все милиционер съел. Не дам!
Репейка перестал весело вертеть хвостом и посмотрел на мастера Ихароша. Встревоженно, но и настойчиво:
— По-моему, тебе следует вмешаться. Лайош голоден… и, признаться, я тоже что-нибудь съел бы.
Однако Ихарош не вмешивался. Он хотел еще больше испытать сообразительность щенка.
— Надо Аннушке сказать, — показал он на дочь, — попробуй попросить у нее. Поди к ней и попроси.
Репейка лег и задумчиво посмотрел на Анну, потом опять на хозяина.
— Ступай, ступай, — подбодрил его Ихарош, — мясо-то у нее…
Жажда полакомиться и совет хозяина влекли теперь Репейку к Анне, и он поддался этому влечению.
— Ну, что ж, если так, — вздохнул он, почтительно подошел к женщине и сел перед ней на задние лапы.
— Очень-очень прошу! — И склонил голову набок, как будто знал, что противостоять этому бесконечно милому движению женское сердце не способно.
— Ах ты, паршивец, ах ты, подлец, ах ты… ты, мужчина! — И Анна, подхватив щенка, так его прижала к себе, что Репейка стал повизгивать:
— Голова-то моя… голова… смотри, будь поосторожнее…
— Ай, бедненький, — спохватилась Анна, — а я и забыла!
