— Здравствуйте, Боб, наверное, беспокоились, что никто не звонит?
— Не скрою, мистер Холмер, беспокоился, но вот теперь слышу ваш голос, и все в порядке, — сам себе становлюсь противен от заискивающих ноток, которые не могу подавить в голосе.
— Надеюсь. Надеюсь, Боб, вы выполнили наше последнее задание, то с листовками?
— Конечно, мистер Холмер, конечно. Сразу. (Может быть, мне кажется, но что-то зловещее звучит в его голосе, неужели он знает, в какой именно туалет я отправил их чертовы листовки.)
— Как сразу? — спрашивает недоверчиво. — Вы что, в один вечер пошли всюду, куда мы указывали.
— (Ах, черт!) Да нет, мистер Холмер, вы меня не так поняли. Я имел в виду, в первую же неделю. В концертном зале, в Лужниках, в Театре эстрады, в Театре на Таганке… (А вдруг театр был на гастролях — пронзает мысль, по спине катится пот.)
— Ну ладно, ладно, — останавливает он меня, — хвалю. Мы, как видите, тоже свои обещания держим. — Пауза. — Вы ведь получили деньги в банке?
(Быстро у них контрольная служба работает.)
— Да, да, мистер Холмер, спасибо, большое спасибо.
— Ничего, это только начало, будете зарабатывать гораздо больше. — Пауза. — Если будете хорошо работать.
(Может быть, самое время сказать ему о моем решении?)
— Мистер Холмер, — начинаю, — я хотел бы с вами поговорить, тут возникло одно дело…
— Обязательно, — перебивает меня, — мы встретимся. Вы когда уезжаете?
— Вообще-то в следующий понедельник вечером, но я хотел…
— Отлично, я звоню вам из другого города. У нас впереди неделя. Я буду в понедельник утром — на все дела нам хватит. До свидания. — И он вешает трубку.
Как быть? А никак. Дождаться его. Встретимся, в понедельник он отвезет меня к нужным властям, получу паспорт на другую фамилию, американскую (я где-то читал, что так они делают со своими ценными агентами), и все. Пока мой Известный режиссер (пусть уж простит меня) будет в одиночестве лететь обратно. Настроение ему это испортит, карьеру, надеюсь, нет.
Все-таки странно он как-то говорил, мистер Холмер, и про Джен, Сэма ничего не сказал и вообще… Тревожусь. Постепенно тревога проходит.
А может, я вообще напрасно тревожусь? Валяю дурака. Ну что, собственно, в Москве мне угрожает? Эта дура Люська, точнее, ее мать? Ну, откуплюсь, ну, в крайнем случае женюсь и разведусь через год-два. Что, я первый и последний, что ли? С делом этого Рудика покончено, как я понимаю, с аспирантурой уж как-нибудь нагоню. Вот только мистер Холмер с его заданиями… Я же понимаю, что, чем дальше, тем опасней. Пока его высокогуманистическая организация будет «раскрывать советским людям глаза» на все наши недостатки (которые мы, между прочим, знаем уж как-нибудь получше, чем они), еще полбеды, но когда гуманисты с помощью Бориса (Боба) Рогачева захотят раскрывать наши военные тайны (которые в отличие от недостатков я не знаю), вот тут хана.
Нет, надо скорей бежать! В данном случае это значит оставаться на месте. Но меня останавливает предчувствие, что мистеру Холмеру вряд ли моя идея понравится.
Вот так мечусь, качаюсь из стороны в сторону…
И, как всегда в жизни, в какой-то момент возникает решающий аргумент.
Неожиданно нам звонят из Вашингтона, что прилетел из Москвы и вылетел в Голливуд советский директор картины. Он после подписания режиссерского сценария останется и будет вести переговоры со своим американским коллегой. У него свой переводчик, так что мы можем не беспокоиться. Кто переводчик? О, оказывается, Лева Константинов, мой однокашник, тоже аспирант и тоже регулярно привлекаемый к киноделам. Я, конечно, лучший, но все же не единственный.
Мы встречаем директора, привозим в наш отель. И тут возникает трагическая для меня ситуация. Дело в том, что у финансистов свои понятия об удобствах командируемых, хоть ты Известный режиссер, хоть ты безвестный переводчик. Прибывшие как бы продолжают нашу командировку, один номер сметы, не хотят просить увеличения квоты и т. д. Короче — те приехали на наше место, и мы должны улетать не в понедельник, а в субботу рано утром, такой рейс.
Известный режиссер рвет и мечет, звонит в посольство, шлет телеграмму в Москву. Но ему отвечают, что два дня, тем более выходных, роли не играют, поздравляют с подписанием сценария, с отличной работой, сообщают, что его с нетерпением ждет председатель… Он тут же успокаивается и начинает собирать пожитки.
А как быть мне? Ведь мистер Холмер приедет только в понедельник утром и меня не застанет. Опять звоню Джен и Сэму, и опять никто не отвечает.
Я в полной растерянности.
Вечером, пока наши шефы бурно обсуждают свои дела, вожу Леву по Голливуду. Он здесь первый раз, вообще в США, но у него неприятная манера подсмеиваться над всем заграничным и все критиковать (вы не поверите, но за всю свою студенческую жизнь он ни разу не носил джинсов! А? Это все-таки характеризует человека, верно?).
Так и здесь кривит рот — у мужиков, видите ли, у всех глупый вид, бабы все наверняка проститутки, дома претенциозны, виллы безвкусны, «а вот гляди, — тычет пальцем, — негр в помойке роется». (А?) Вот в таком стиле. Еле уговариваю его зайти в бар выпить, что бы вы думали? Кофе. Я забыл, он даже пива не пьет, и не курит, и женат, и ребенка завел. Христос!
— Учти, — говорит, — мне мой дир еще суточных не выдавал.
— Пошел ты к черту, — говорю, — угощаю я, с таким собутыльником не разорюсь.
Сидим, болтаем, доходим до институтских новостей, и вдруг он начинает хохотать и говорит так весело, будто хороший анекдот рассказывает.
— Ну, Сонька (это художница нашей стенгазеты «Советский студент». Сонька — золотая ручка), умора, как тебя изобразила, со смеху помрешь!
Это он со смеху пусть помирает, а мне не до смеха.
— То есть как изобразила?
— Понимаешь, — с увлечением описывает, — летит по ясному небу самолет в виде Бориса Рогачева, руки — крылья, язык в виде пропеллера, а вниз тебя тянет здоровая гиря. И на гире написано: «аспирантура». Ой, не могу!
Молчу потрясенный. Меня! Рогачева! Лучшего знатока английского, суперотличника, общественника, вообще лучшего, наконец, неприкасаемого, какая-то девка (у нее и бюста-то нет и ноги как тумбы и…) протягивает в стенгазете!
— Слушай… — говорю.
— Погоди, — перебивает, — там же еще стихи! Стихи. Володька написал (безобразие, Володька — староста! Это уже общественное мнение), послушай. — И читает с завыванием.
В далекие края летает Рогачев,И только вот одна ему мешает дура.О нет, не девушка, они-то не в зачет,А эта, как ее, ну да, аспирантура.
— А! — вопит этот кретин. — Здорово? «Девушки не в зачет»? Здорово. Не в бровь, а в глаз, ну точно про тебя. Кстати, о девушках, — становится серьезным, — Люська от нас ушла. Какая-то смурная последнее время ходила. Не замечал? Ушла. Уезжает или еще что. Может, неприятности какие. Мать ее к ректору приходила…
