Прошло еще две недели. Я звонил Сесиль утром и вечером. Она не снимала трубку. В обед я ждал ее у фонтана Медичи, чтобы отвлечься, пытался читать «Парус судьбы»[142] или фотографировал скульптуры, освещенные пробивающимися сквозь листву солнечными лучами. В какой-то момент — я как раз смотрел на Ациса и Галатею — меня осенило: Сесиль меня ненавидит. Винит за случившееся. Я принес ей дурную весть и был родным братом последнего из мерзавцев. Нужно объяснить, что у меня нет ничего общего с Франком, что мы разные люди, что он посредственность и не заслуживает ни капли сочувствия. Сесиль должна забыть Франка, считать его дурным сном. Я скажу, что отрекаюсь от брата, изгоняю его из своей жизни и своих мыслей. Я хотел попытаться убедить Сесиль, что мы должны жить так, словно Франка никогда не было на свете, пообещать, что больше не будем произносить его имя вслух. Пусть перевернет страницу и думает только о будущем. Я побежал к ней. Звонил целых десять минут, потом открыл дверь своими ключами. Свет в квартире не горел, понять, как долго отсутствует Сесиль, было невозможно.
* * *
Я ходил на усыпляюще-скучные занятия и читал. Закончил «Льва» и «Парус судьбы», вернул книгу Игорю, и он дал мне другие романы Кесселя, тоже с дарственной надписью. Игорь очень ими дорожил и считал, что я глотаю книги, не вдумываясь в содержание. Мы поторговались и сошлись на двух книгах зараз. Когда я заканчивал очередную порцию, мы жарко обсуждали содержание и никогда не соглашались друг с другом. Игорь высоко ценил лиризм Кесселя и мистицизм, свойственный его произведениям; меня же привлекал отточенный до документальности стиль и психологизм. Я читал на всех уроках, положив книгу на колени, и был совершенно уверен, что трачу время как надо. Николя толкал меня локтем или коленом, если преподаватель выходил из-за стола или если ему вдруг казалось, что я слишком увлекся.
* * *
В воздухе разносился колокольный звон. Колокол на башне Хлодвига[143] звонил особенным звоном. В класс вошел сторож и что-то прошептал на ухо преподавателю испанского.
— Соберите вещи, господа, — сказал он. — Выходим во двор. И чтоб ни слова!
Коридоры и лестницы были заполнены учениками. Надзиратели направляли лицеистов в главный двор, а коллежан — на галерею. Общий сбор всегда был дурным предзнаменованием. За последние четыре года такое случилось всего один раз. Директор Бейнет, стоявший в окружении всех преподавателей, вышел вперед и назвал имя павшего на поле боя героя. Хор запел Марсельезу, потом объявили минуту молчания, и мы разошлись по классам.
Колокол умолк. Затрещал микрофон, и громкоговорители разнесли по двору голос директора:
— Дети мои, я собрал вас сегодня, накануне каникул, испытывая глубокую душевную боль. Я надеялся никогда больше не проводить этот печальный ритуал. Мне только что сообщили, что позавчера в бою с врагом погиб лейтенант Пьер Вермон. Его смерть глубоко опечалила нас. Пьер Вермон учился в нашем лицее. Он был блестящим молодым человеком и незадолго до отправки в Алжир сообщил мне, что хочет преподавать в лицее Генриха Четвертого, где у него было много друзей…
Директор продолжал говорить, но я словно оглох и не сразу осознал, что речь идет о моем Пьере. Я вышел из строя и спросил надзирателя:
— Он же не о Пьере Вермоне говорит?
— Вернись на место, сейчас начнется минута молчания.
Я стоял и вспоминал, как Пьер танцевал рок-н-ролл, как он смеялся, возмущался святым триединством «брак — флаг — деньги», как утверждал, со страстной убежденностью в голосе, что нужно истребить всех церковников на земле, будь то имамы, кюре или раввины.
Быстрая и безболезненная смерть была единственной поблажкой, на которую он соглашался. Я не мог представить его бездыханным, окровавленным. Мне не было грустно, я вообще ничего не чувствовал. Смерть как факт жизни. Меня до глубины души потрясла абсурдность случившегося. Не сама смерть Пьера, а то, что он погиб за четыре дня до конца войны. Словно последний погибший был глупее того, кто словил пулю первым. Смерть Пьера должна была потрясти меня, но я почувствовал лишь тупое удивление и ужаснулся собственному бесчувствию. Я подумал о Сесиль. Кто сообщит ей о гибели брата? Как она отреагирует? Грянула Марсельеза, и у меня по телу побежали мурашки. Я сорвался с места, грубо оттолкнул сторожа, попытавшегося меня задержать, и помчался по улице Сен-Жак к набережной Августинцев, взлетел по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и забарабанил в дверь. Никто не открыл. Я сидел на лестнице, в темноте, и ждал. Долго. Сесиль не пришла. Уходя, я постучал в дверь консьержки:
— Извините, мадам, вы не знаете, где сейчас Сесиль Вермон?
— Она уехала две недели назад, я храню ее почту.
— К дяде в Страсбург?
— Мне она ничего не сказала. Вам плохо, молодой человек? Может, присядете? Вы что-то совсем бледный.
Я отправился на улицу Данфер, но в «Бальто» заходить не стал. Через стекло витрины я заметил Сами, он играл в настольный футбол, Имре и Вернер сидели у стойки. Мне ни с кем не хотелось разговаривать. Домой я вернулся поздно. Мама, папа и Жюльетта ужинали и смотрели новости по телевизору.
— Ты что, забыл о времени? — недовольно спросила мама. — Мой руки и садись за стол.
— Не хочу.
Папа вышел следом за мной в коридор:
— Что происходит, Мишель?
— Помнишь Пьера Вермона? Брата Сесиль?
— Того, кто отдал тебе пластинки?
— Одолжил. Он погиб. В Алжире. В стычке с врагом.
— Черт! Сколько ему было?
— Понятия не имею.
— Как отреагировала малышка?
— Она пока не знает.
— Просто беда. Какая глупость — погибнуть, когда война уже закончилась.
— Теперь она совсем одна.
— Не повезло.
— Правду говорят — мерзавцы всегда выходят сухими из воды, а лучшие гибнут. Я бы хотел, чтобы моим братом был Пьер. Он вел себя как герой, его уважали.
— Не смей осуждать Франка. Ты не представляешь, что ему пришлось пережить.
— Знать его не хочу. Для меня он умер!
Я ушел в свою комнату. Хлопнул дверью. Хотел, чтобы от меня отстали. И они отстали. Я лег, погасил свет, но заснуть не мог. Вспоминал встречу с Пьером в бистро на площади Мобер. Как он тогда смеялся! И как много дал мне! Я ничем не сумел ответить, и этот неоплатный долг тяготил меня, а потом вдруг увидел Пьера — он стоял на крепостной стене, у его ног расстилалась бескрайняя пустыня. Воротник мятой рубахи был поднят, ветер развевал расстегнутые полы. У него были седые волосы и морщинистое лицо. Пьер улыбался солнцу.
19
Сесиль посмотрела в окно на высившуюся вдалеке лесистую гору, повернула голову и взглянула на мужчину в белом халате. Он с непроницаемым видом изучал лежавшие перед ним бумаги. Закончив, довольно хмыкнул и сказал:
— Анализы идеальные, я согласен. Мы должны сделать все строго по правилам, поэтому в конце дня вас осмотрит мой коллега и напишет собственное заключение. Моя секретарша свяжется с вами. После этого можно будет делать операцию. Придете утром, натощак, во второй половине дня сможете уйти.
— А если возникнут проблемы?
— У нас не бывает проблем.
— Тогда давайте сделаем все как можно скорее.
Врач полистал ежедневник:
— Утро пятницы вас устроит?
— Конечно, спасибо, доктор.
— Накануне примете вот эти таблетки и порошок, его нужно растворить в стакане воды.
— А как я должна буду вести себя после операции?
— У вас слегка повышено давление. Отдых на свежем воздухе пойдет вам на пользу. Думаю, недели, максимум — двух будет достаточно.
Сесиль шла по цветущей каштановой аллее. Заходящее солнце освещало озеро и горы. Она села на скамью у большого фонтана. Струи воды отклонялись под ветром и устремлялись ввысь. По небу цепочкой летели пять диких лебедей. В свой роскошный, стоящий в парке отель она вернулась с наступлением ночи, подошла к стойке за ключом, направилась к лифтам, но передумала.
— Я бы хотела позвонить в Париж. Долго придется ждать?
— Вам везет, мадемуазель, сегодня долго ждать не придется, — подчеркнуто любезно ответил портье.
— Одеон, двадцать семь пятьдесят три.
— Я соединю вас через пять минут.
Сесиль вошла в кабину, поставила сумку на стол. Зазвонил телефон, и она сняла трубку:
— Здравствуйте, могу я поговорить с Мишелем?
— Сейчас я его позову, — ответил юный голос.
Жюльетта постучала в комнату брата:
— Тебе звонят.
— Кто?
— Не знаю. Дама.
Мишель взял трубку:
— Слушаю вас…
— Это я… Как дела?
— Ну…
— У меня все хорошо.
— Ты дома?
— Я… на каникулах. Мне нужно было ненадолго уехать, понимаешь?
— Консьержка сказала, что ты отправилась к дяде.
