В темноте, он не понял, куда его доставили, только здание это напоминало снаружи мрачную крепость: ещё в начале улицы они проехали мимо стальной громадины броневика, возможно, того самого, на котором отвезли на кладбище генерала. Чтобы войти в здание, нужно было миновать узкий проход, специально оставленный в баррикаде, на которой было установлено сразу несколько пулемётов. И далее на каждом шагу тебя встречали настороженные взгляды вооружённых до зубов часовых.
Одиссей шёл с покорностью обречённого, готовясь к тому, что его могут сразу подвергнуть допросу с пристрастием, чтобы выбить нужные Лаптеву и его местным друзьям признания. «Надо постараться всё снести и не оговорить себя, – настраивал себя молодой человек. – Пусть убивают – это в их воле! Но умирать надо с чистой совестью». За то время что его вели по коридорам и лестницам, в своём воображении Одиссей прошёл все круги ада – не раз был избит до полусмерти, снова стоял окровавленный у расстрельной стены и даже был сброшен мёртвым в тайную яму.
Его ввели в просторный кабинет. С порога Одиссей ощутил на себе пристальные взгляды, которые усилили его замешательство. Но едва начался разговор, молодой человек облегчённо перевёл дух. Оказалось, он счастливо ошибся. Его доставили сюда вовсе не для того, чтобы пытать и расстрелять. Молодого учёного вежливо стали расспрашивать: верит ли он в то, что после гибели прежнего начальника, экспедиция может быть продолжена.
– Конечно! Я даже считаю это своим долгом, – ответил Луков, стараясь унять радостное волнение оттого, что его худшие ожидания не оправдались. – Ради светлой памяти Анри Николаевича надо завершить дело, за которое он отдал свою жизнь.
Тогда коренастый мужчина с открытым мужественным лицом, бритой головой и двумя орденами красного знамени на широкой выпуклой груди задал Лукову прямой вопрос:
– А вы могли бы возглавить группу?
Хотя от Лаптева Одиссей уже знал, что его прочат на освободившееся место начальника, он растерялся.
– Я?! Как вам сказать…
Вопрос члена ЦИК республики и заместителя республиканского наркома внутренних дел застал Одиссея врасплох. Он вдруг сообразил, что практически слово в слово повторяет то, что недавно говорил ему Гранит Лаптев:
– У меня нет необходимого опыта, да и характер не командирский.
И действительно многие из присутствующих в кабинете ответственных работников местных партийных и военных органов с сомнением разглядывали долговязого чудака с длинной тонкой шеей и копной кудрявых каштановых волос на крупной голове, на длинном носу которого немного набекрень сидели нелепые очки в черепашьей оправе. К тому же от волнения этот чудак начинал немного заикаться. Было заметно, что не все одобряют такой выбор лысого. Но главный человек тут похоже ничуть не сомневался в возможностях очкарика.
– И всё-таки не отказывайтесь, – басовито настаивал он. – Сами же сказали, что считаете завершение экспедиции своим долгом. Буду откровенен с вами: других кандидатур на должность начальника вашей группы группы у нас нет. Так что теперь важное правительственное задание ложится на ваши плечи. А опыт, что ж, это дело наживное! Как говориться, будете приобретать его в процессе! Верно товарищи?
Коренастый обвёл взглядом присутствующих в комнате соратников, и предложил высказаться тем, у кого есть, что добавить.
– Может, есть другие предложения?
Речь зашла о комиссаре Лаптеве. Но никто не поддержал его кандидатуру. Причём многие не скрывали своего резко враждебного отношения к этому человеку, называли его ловкачом, политическим коммивояжёром и попутчиком. Оказывается большевики не слишком доверяли Лаптеву потому что для них он был чужак – бывший левый эсер, переметнувшийся в их стан после поражения прошлогоднего московского мятежа левых эсеров. По этой же причине присутствующие на совещании левые эсеры, чьи однопартийцы входили в коалиционное правительство Туркестанской республики, считали перебежчика грязным предателем.
На всеобщее обозрение были выставлены факты, которые серьёзно компрометировали комиссара московской экспедиции. Были зачитаны письма рядовых партийцев и руководителей разного ранга, а также докладные из ЧКа и других органов, в которых заезжий комиссар представал в крайне неприглядном виде – кутилой, швыряющим налево и направо непонятно откуда взявшиеся у него шальные деньги, развратником и мошенником.
Из доносов явствовало, что у возомнившего себя непонятно кем юнца сложились напряжённые отношения с местной партийной организацией. Он настолько зарвался, что позволял себе морально терроризировать заслуженных партийцев. На собраниях, куда он изредка захаживал, чтобы выставить свою персону, Лаптев прерывал издевательскими репликами выступавших, нагло высмеивал их. Всячески демонстрировал, что он единственный здесь человек, разбирающийся в марксизме и настоящий большевик, а все остальные недоучки и «урюки». И это было самое лёгкое оскорбление, которое от него слышали местные товарищи. «Мерзавец», «подлец», «сволочь», «параша сраная», «белогвардейская морда», «агент» – были обычными в его лексиконе. Москвич мог замахнуться на седовласого собеседника, стукнуть кулаком по столу президиума, чем-нибудь зашвырнуть в непонравившегося ему человека. Не занимая никакого поста в местной партийно-военной иерархии, приезжий самозванец обожал разыгрывать из себя большого начальника. За малейшую провинность он грозил чем-то провинившимся перед ним людям арестом, исключением из партии. Сам являясь горьким пьяницей и бабником, Гранит обещал лишить партбилета и выгнать с работы всякого, кто не входил в избранный круг его новых знакомых любителей выпить и поволочиться за чужими жёнами.
Однажды Гранит явился в совершенно непотребном виде на торжественное собрание в здание бывшего реального училища, устроенного по случаю первого выпуска ташкентской школы красных командиров. И с ходу попытался влезть на трибуну, но свалился оттуда под общий хохот. На последовавшем после завершения официальной части банкете хулиган решил уединиться с женой члена военно-революционного штаба республики, обнимал её, лез целоваться. И всё это на глазах присутствующего здесь мужа совершенно обалдевшей от такого напора женщины! Лишь чудом хулиган не был бит.
В заключении же вечера, приняв ещё изрядную дозу спиртного, Лаптев начал скоморошничать. Встал на колени пред портретом Ленина и, молитвенно глядя на него, стал отвешивать земные поклоны, отчётливо стучась лбом о пол. Окружающие могли слышать своеобразную «комиссарскую молитву»:
– Ильич, отец родной! Да признают тебя все народы земли! Не гневись на раба твоего. Обстановка такая… Нервы ни к чёрту…
Дело кончилось тем, что Лаптев свалился под портретом дорогого вождя. Его тошнило. Но между приступами рвоты он продолжал бормотать заплетающимся языком:
– Ильич, дорогой гениальный вождь, прости меня! Я не виноват, что плохо провожу в жизнь твои идеи! Вокруг одно говно, а не люди! Настоящих большевиков раз, два и обчёлся. Работать не с кем…
Ещё не было зачитано и половины накопившегося компромата, а Лукову стало ясно, что зарвавшемуся любителю красивой жизни не сдобровать. Собравшиеся стали говорить о том, что нельзя доверять человеку, который за короткое время пребывания в городе успел снискать себе славу кутилы и барчука с аристократическими замашками.
– Он не дорос даже до должности мелкого ординарца, а глядите-ка, лезет в начальники особо-важной экспедиции! – возмущался товарищ, приехавший на совещание из Намангана.
– Пусть отчитается за каждый рубль из тех денег, что получил на оснащение экспедиции! – высказывал подозрение его сосед. – С каких доходов он так шикует?
– Лишить мальчишку комиссарского звания и из партии выгнать к чёртовой матери! – предлагал хриплым надорванным голосом человек с простым лицом и мозолистыми рабочими руками. – У него ещё молоко на губах не обсохло, чтобы в партии состоять! Наверняка и свой партбилет получил обманом.
– А мне он хвастался, что рекомендацию при вступлении в РКП (б) ему дал сам Дзержинский. И что, якобы, Дзержинский в разговоре с глазу на глаз велел ему в случае гибели начальника экспедиции занять его место. И ещё, якобы, Дзержинский попросил его по пути смотреть, где, значит, советская власть крепко на ногах стоит, а где всякие непорядки имеются. И обо всём докладывать ему лично, то бишь самому Дзержинскому. Во как!
– Это вряд ли, – веско пробасил коренастый дважды орденоносец. – Насколько я знаю Феликса Эдмундовича, он хорошо разбирается в людях и никогда не доверит столь серьёзное дело неуравновешенному юнцу, только мнящему себя крупной фигурой… Так что давайте товарищи решать…
