Из Престё прибыли четверо полицейских для охраны четырех добровольцев от их земляков и для обеспечения порядка и спокойствия. Из других районов страны, где проводилась вербовка в добровольческий корпус, поступали сообщения о нападении черни на добровольцев, поэтому Нильс Мадсен заблаговременно попросил прислать полицейскую охрану.
Однако никто не обидел будущих воинов. Четверо крестоносцев со своим багажом чинно выстроились в ряд. Гарри со сломанным носом держал свои пожитки в картонке, перевязанной веревкой, у других были настоящие чемоданы. Охранники из поместья в блестящих черных дождевиках и высоких сапогах выгодно отличались от двух сутулых батраков Мадсена военной выправкой. Все четверо с волнением ожидали желтого автобуса.
Расмус Ларсен обратился к ним от имени прихода:
— Следует еще раз подчеркнуть то, на что указывалось уже ранее, а именно что корпус датчан-добровольцев, носящий имя «Дания» и предназначенный служить под датским флагом и под датским командованием и вносить свою лепту в общеевропейскую борьбу с мировым коммунизмом, не является политической организацией. В корпус принимают всех способных носить оружие мужчин независимо от их политического мировоззрения.
Мудрое и необходимое заявление правительства гласит, что Дания как государство не может принимать участия в военных действиях. Но мы уважаем тех, кто следует голосу своей совести, и мы одобряем участие датских добровольцев в борьбе на Восточном фронте, если оно осуществляется должным порядком, дисциплинированно и под ответственным руководством.
Затем собравшиеся спели под моросящим дождем:
Где б буря меня ни застала,В любом чужеземном краю,Я смело с открытым забраломСражался за веру свою.На шлеме орел — мое знамя,Украшены латы крестом,И лев, окруженный сердцами,Мне служит надежным щитом.
Пастор Нёррегор-Ольсен раскрыл зонтик и, произнося речь, так и держал его открытым.
— Вот они, юные и смелые! Вот они, готовые ринуться в бой за все, что им дорого. Да, даже умереть, если придется! Ибо нельзя не считаться с тем, что борьба может стоить жизни!
За что же идет борьба? Разве только за честь и славу? Или за власть? За господство одной нации над другой? За богатство и золото?
О нет! Борьба ведется за нечто большее, чем богатство и золото, чем честь и слава. На броне знак креста! И в этом главная суть данного похода.
Дождь пошел сильнее. Четыре солдата-добровольца промокли, но стойко держались около своих чемоданов. Гарри крепко держал свою картонку, которая намокла и грозила развалиться. Пастор Нёррегор-Ольсен переложил зонт в другую руку и продолжал свою речь:
— Вот именно. На броне — знак креста! Это главное…
Желтый автобус подошел, и шофер засигналил. Торжеству пришел конец, ибо четырем крестоносцам следовало вовремя прибыть на новое торжество, на парад перед отправкой всего корпуса из Копенгагена. Пастор Нёррегор-Ольсен поднял зонтик и громко произнес:
— Не страшитесь сил мрака! Звезды будут светить вам!
— Поехали, — крикнул шофер.
— С отцом небесным, не зная страха, пускайтесь в путь! — сказал пастор.
Он запел, и собравшиеся, как могли, подтянули:
Всегда и везде будь смел,Куда поведет тебя бог…
Гарри со своей мокрой картонкой первый влез в автобус. За ним оба охранника — Хольгер и Кнут в блестящих дождевиках. Последним вошел Ore; только он один и успел попрощаться с Нильсом Мадсеном и его женой. Пассажиры автобуса встретили четверку враждебными взглядами.
Автобус под дождем тронулся в путь.
58
Дверь в камеру № 32 открылась.
— Свидание. Торопитесь, следуйте за мной! — Надзиратель подталкивает Мартина. — Сюда!
Камера посещений находится на первом этаже. Посредине она разделена барьером. Мартина вводят внутрь и запирают. По обе стороны барьера по стулу. И еще стул для служителя, который должен присутствовать при свидании. Барьер еще надстроен досками, так что беседующие, сидя, могут видеть только головы друг друга.
Мартин сел, и тогда впустили Маргрету, предупредив ее, чтобы она села по другую сторону барьера. Она одета по-городскому, в шляпе, летнем пальто, бумажных перчатках.
— Здравствуй, — говорит она.
— Здравствуй, — говорит Мартин.
Они давно не виделись. Мартин несколько бледен. Маргрета красива и в городской одежде кажется чужой.
Беседующим запрещается вставать. Запрещается также говорить о «деле» или об условиях в тюрьме. На беседу отведено десять минут. Служитель вынимает секундомер и засекает время. Пожалуйста, говорите!
За наблюдающим служителем тоже наблюдают. Инспектор иногда открывает круглый «глазок» в двери камеры и проверяет, все ли идет, как положено.
Маргрета спрашивает Мартина, как он поживает, злится на себя, что попусту тратит время. Секундомер громко тикает.
— Спасибо. Очень хорошо. В данных условиях, — отвечает Мартин. — А ты? А дети?
— Все хорошо. Все здоровы. Дети скучают по тебе, каждый день о тебе спрашивают, но я не хотела брать кого-нибудь из них сюда — в первый раз.
— Правильно сделала. Это не для детей. Занятия в школе уже начались?
— Вчера.
— И Герда уже пошла в школу. А Роза во втором классе.
— Да, Герда очень важничает: я купила ей пенал.
— Двойной, какой был у тебя, когда ты училась?
— Нет, таких больше не делают. Теперь они кожаные пли клеенчатые. И обычно на молнии. Но у нее не такой. На кнопках, за две кроны. На молнии стоит пять.
— Дорого. Сойдет и на кнопках.
Их беседа нелепа. Обоим хочется сказать не то, что они говорят. Время идет слишком быстро. И одновременно слишком медленно. Служитель наблюдает за ними, а «глазок» в двери наблюдает за служителем. Секундомер тикает. Осталось шесть минут.
— Как поживает тетя Йоханна? — спрашивает Мартин. — И ее муж?
— Тетя? Хорошо. Дядя тоже. Он здоров.
— Приятно слышать.
— Вся семья здорова, — говорит Маргрета, — Вся семья.
Сказать нужно так много, а время идет. Нужно рассказать и о деньгах. О конторе по социальным делам. О Расмусе Ларсене. Маргрета не хочет огорчать Мартина. Но не хочет и лгать, отвечая на его вопросы. Не говорит, что Расмус Ларсен грозил организацией по охране детей. А вообще к ней все хорошо относятся, помогают. Енс Ольсен дает достаточно молока, и ягод, и капусты бесплатно. Вначале все было иначе, люди боялись, избегали Маргрету, не решались говорить с ней. Но доктор Дамсё и старый учитель Тофте навещали ее с самого первого дня.
— А теперь я, наверно, получу работу, буду по вечерам делать уборку в школе. Тофте говорил об этом со школьным сторожем.
— Это было бы хорошо, — говорит Мартин. — Но я все же напишу в приходский совет. Напишу и в министерство. Незаконно отказывать тебе в пособии. Если бы я только мог поговорить об этом с Мадсом Рамом!
— Не беспокойся о нас. Поверь, мы живем хорошо!
— А дорогая поездка в Копенгаген! Собственно, тебе не нужно было приезжать. Это большие деньги!
— Не надо было приезжать?
— Нет, хорошо, что ты приехала. Но это так дорого. А если ты…
Секундомер звонит. Оба вскакивают. Служитель поднимается. Время истекло!
— Прощай, Маргрета. Привет детям. Привет всей семье!
Маргрета протягивает руку через барьер.
— Прощай!
— Стоп! Дайте-ка руку! — Надзиратель хватает Маргрету за запястье. У нее в руке скомканная бумажка… — Нет уж, этого делать нельзя!
— Но никто ведь не видит! — говорит Мартин.
— Еще не известно, — отвечает надзиратель и смотрит на «глазок». — Нет, не пытайтесь проделать это снова! Тогда свидания запретят! — Он кладет бумажный шарик Маргреты в карман своего кителя. — Теперь уходите!
Щеки у Маргреты пылают.
— Прощай!
Лязг ключей, ее выпускают. Мартин смотрит ей вслед через барьер. Она повертывает голову и пытается улыбнуться. Дверь захлопнулась.
Несколько позже выводят Мартина.
— Неужели обязательны такие строгости? — говорит он служителю.
— Эти вещи запрещены, — отвечает надзиратель. — Но на этот раз я никому не сообщу.
Вечером тот же надзиратель входит в камеру Мартина. Он входит тихо, осторожно и шепчет:
— Пожалуйста. Вот бумажка, которую я вынужден был отобрать у вашей жены. Этого делать не полагается! Но раз уж так случилось… Вот она! Будьте осторожны! — Он быстро выходит и закрывает дверь камеры.
Мартин развертывает бумажку. Это маленькая подпольная газета. Первая в Дании.
Заключенным с самого начала разрешали читать легальные газеты. В них много писали о немецких победах, и все под жирными заголовками и с соответствующими комментариями. Но все же можно было понять, что немецкое наступление на Восточном фронте захлебнулось. Альфред Розенберг еще не произнес обещанной речи из московского Кремля. И Ленинград еще не был взят.
