Значительно менее объяснимы некоторые процессы, зарегистрированные нами в наиболее труднодоступных зонах поля сознания. Немногочисленные люди, добиравшиеся до них, обычно жаловались на какие-то сбои ритма мышления и общее ощущение подавленности, а наши тесты как бы зашкаливали, регистрируя то разрывы, то немотивированные «перескоки» в цепочках данных. Возникает впечатление, что в этих зонах происходят спонтанные преобразования самого рельефа, возникают трещины и провалы. Если в самой глубине общественного сознания происходят такие массивные сдвиги, то это может объяснять возникновение ряда кризисных, внешне не связанных между собой, процессов в нашем образе жизни и заслуживает серьезного внимания. По-видимому, весьма целесообразной была бы подготовка специалистов, которые спускались бы к этим слоям с целью их внимательного обследования, а в дальнейшем, может быть, и починки. Людей, склонных к такого рода деятельности, можно было бы набрать среди публики типа самодеятельных йогов. Они рождены, в принципе, для редкого дела – работы со своим сознанием. Но поскольку их способности обществу не нужны, они занимаются этим без толку, на свой страх и риск, и в итоге обычно портят здоровье. Не считая вероятным скорое развертывание этих работ, мы полагаем необходимым подготавливать для них предпосылки. А это прежде всего накопление знаний о том, возникали ли такие проблемы у культур прошлого и как они их решали.
«На бездонных глубинах духа, где человек перестает быть человеком, на глубинах, недоступных для Государства и общества, созданных цивилизацией, катятся звуковые волны, подобные волнам эфира, объемлющим вселенную; там идут ритмические колебания, подобные процессам, образующим горы, ветры, морские течения, растительный и животный мир». Да, Блок был прав. В его спокойных словах из пушкинской речи 1921 года отражается первое чувство визионера, покинувшего узкую скорлупу привычного сознания и вышедшего на широкие просторы духа. Следующее чувство, которое часто появлялось у людей, проделавших этот путь, – ощущение слабости нашего бедного языка, не предназначенного для разговора с этой стихией или хотя бы о ней.
Это второе ощущение ошибочно. По общему мнению ученых мужей древности, которых нельзя упрекнуть в недооценке сложности предмета, говорить о нем можно много и с пользой. Другое дело, что говорить следовало до известного предела, – далее начиналась область сложной и тонкой деятельности, которую греки условно называли учением о безмолвии. При упоминании о нем загорались глаза таких тонких ценителей, как Прокл или Ямвлих. Но они же были бы очень удивлены, если бы мы обратились к безмолвию, не исчерпав возможности речи.
Для этой цели мы предложили особую дисциплину – филологию измененных состояний сознания, введением в проблематику которой послужили несложные наблюдения, о которых говорилось выше. По-видимому, реконструированное по их данным поле сознания представляет собой нечто большее, чем научную фикцию. Иначе прогнозы протекания изменений сознания у конкретных людей, вынесенные на основании его структуры, не оправдывались бы. Между тем, по мнению независимых наблюдателей, они сбывались с удовлетворительной вероятностью. В языке же, как мы помним, поле сознания отражается в виде ряда «глубинных языков».
Следовательно, в первую очередь нашего внимания заслуживают тексты, состоящие из ряда слоев, каждый из которых построен по особенным, только ему присущим правилам.
Задача может представиться схоластической или даже утопичной. Но это не так. Наша культура располагает такими «многослойными» текстами; только в силу ее небрежения они вытеснены на самую периферию. Как правило, это тексты, связанные со сном. Некоторую пищу для размышлений предоставляют даже простенькие колыбельные. Ведь их основная задача – перевести слушателя в измененное состояние сна, или проще говоря, убаюкать его. В гораздо более систематичном виде послойные структуры употребляются в аутотренинге.
Сам метод общеизвестен и, пожалуй, клонится к закату. Что же касается текста, который проходится при его освоении, то он до сих пор не привлекал особого интереса филологов. Между тем, при кажущейся простоте, он весьма любопытен. «(1) Руки тяжелеют и теплеют. (2) Ноги тяжелеют и теплеют. (3) Живот теплеет. (4) Руки тяжелые, теплые. (5) Ноги тяжелые, теплые. (6) Живот теплый. (7) Руки тяжесть… тепло. (8) Ноги… тяжесть… тепло. (9) Живот… тепло». Вот, собственно, и все. Цифры, конечно, читать не нужно: мы их ввели для удобства. Пользуясь ими, мы можем дать наглядную схему текста:
1 2 3
4 5 6
7 8 9
По мере освоения метода мы проходим эту схему строка за строкой, учась вызывать у себя соответствующие ощущения. Но виртуозы этого дела могут заставить зазвучать всю схему сразу (так опытный дирижер, просматривая партитуру, сразу слышит голоса всех инструментов). Главный секрет этой схемы можно заметить, просмотрев любой столбец сверху вниз: в каждой строке говорится то же самое, что и в соседней, но с другой грамматикой.
Иначе говоря, каждая строка составлена по законам некоторого «глубинного языка». Поэтому систематические занятия по схеме и воздействуют на сознание. Конечно, приведенный нами текст не более чем пример, на практике количество и строк, и столбцов может существенно варьироваться. Главное – что до тех пор, пока ведется систематическая работа с «глубинными языками», текст всегда распадается на слои, и поэтому может быть записан в виде таблицы. Но раз эти языки повторяют строение поля сознания, то и структура этой таблицы прямо его отражает (конечно, с преимущественным вниманием к тем зонам поля, с которыми ведется работа). Располагая таблицами такого рода, принятыми определенной культурой, мы можем только путем их грамматического разбора, не нуждаясь в непосредственном наблюдении, установить строение создавшего эту культуру поля сознания.
Для таких текстов мы предлагаем особый термин – «матричные», и предлагаем считать их особым родом словесности. Дело не в своеобразии их структуры. И в поэзии, и в прозе наберется немало текстов, также густо пронизанных параллелизмами. Дело в их функции, в том, что матричные тексты снимают с речи заклятие произвольности. Ведь если в повседневном состоянии мы скажем или прочтем в книге: «Я засыпаю», то мы сотрясем воздух, получим эстетическое либо познавательное впечатление, но не заснем. Напротив, если в состоянии, измененном прохождением матричного текста, мы внушим себе: «Я засыпаю», то именно это и произойдет. Матричный текст не рассказывает о некотором отрезке реальности, а прямо повторяет всеми своими изгибами ее строение. При правильном чтении мы попадаем в резонанс с этим отрезком реальности и изменяем его. Собственно, текст не читается, он исполняется, сбывается, может быть – творится (в смысле старого выражения «творить молитву»).
Для современной филологии такой предмет непривычен. Тем не менее он имеет свою, весьма долгую и почтенную историю. Не случайно на первых страницах курсов истории языкознания мы традиционно знакомимся с диалогом Платона «Кратил». Главное, что хочет установить ведущий диалог Сократ, – произвольно ли связан язык с реальностью, или между ними существуют прочные связи. Проблематику диалога часто сводят к теории звукоподражания. Между тем она значительно более тонка, а вывод, к которому приходит Сократ, совсем нетривиален. Он склоняется к тому, что в словаре и грамматике существуют некие оттиски реалий, что различение их – всамделишное, хотя и трудное, ремесло и что владеющий им муж, употребляя язык, будет разбирать самую сущность вещей.
Одним из плодотворных направлений разработки этого круга идей стала теория теургии. Устанавливая ее в трактате «О египетских мистериях», Ямвлих указывает, что весь мир пронизан мощными силовыми потоками (энергиями). Если построить речь строго по их пропорциям, «подражая природе вселенной и демиургии богов», она усилится настолько, что способна будет управлять протеканием природных явлений повелевать демонами.
На отечественной почве взгляды такого рода претерпели собственное длительное развитие. В последний раз их разработка оживилась в начале нашего века, в так называемом учении имяславия, пользовавшемся поддержкой таких серьезных теоретиков, как П. Флоренский. По мысли его приверженцев, язык наш неоднороден, в нем есть слова и способы их произнесения, в которых потустороннее присутствует непосредственно. Правильно употребляющий их человек сливается в буквальном смысле слова с их божественным денотатом.
Наш беглый обзор фрагментарен. Историку философии не составило бы труда дополнить его очевидными именами и теориями. Менее очевидно то, что теории оказали прямое воздействие на литературную практику. Примером возьмем древнерусское «плетение словес», чтобы читатель мог попробовать тексты в собственной медитации, не опасаясь ошибок переводчика. Матрицы используются здесь экономно, но всегда с исключительным художественным эффектом. Автор спокойно плетет житие, мысль движется тяжело и ровно, наконец, он подходит к месту, где нужно сказать о «несказуемом», внедрить его как образец в сердце читателя. Текст начинает набухать, топчется на месте – и вдруг разламывается на слитки матрицы: «…(1) место то было прежде лес, (2) чаща, (3) пустыни, (4) идеже живяху заици, лисици, волци, (5) иногда же и медведи посещаху, (6) другоици же и бесы обретахуся, (7) туда же ныне церковь поставлена бысть, (8) и монастырь велик възгражен бысть, (9) и инок множество съвокупися, (10) и славословие и в церкви, (11) и в копнах, (12) и молитва непрестающиа…» (орфография здесь и далее упрощена). Схема этого текста из Епифания Премудрого, конечно:
